Чургуй-оол - гордость Тувы

По итогам юбилейного Года Победы готовится к изданию Народная Летопись "Моя Победа", в которую войдут малоизвестные страницы участия Тувы в Великой Отечественной войне, воспоминания фронтовиков, события юбилейного года. Помимо новых исследовательских материалов в книге будут опубликованы выдержки из старых газет, изданий, посвященных Великой Отечественной войне. Мы приводим очерк Сергея Бакизовича Пюрбю о Герое Советского Союза, легендарном танкисте Хомушку Намгаевиче Чургуй-ооле.

Весна 1918 года была бурной и стре­мительной. Даже старики не помнили, чтобы Хемчик так неистовствовал. Стис­нутый в узком гранитном ложе, он кло­котал и пенился буро-красными водами, вырывал с корнями могучие железные лиственницы, сбрасывал их в поток и нес, швыряя о прибрежные скалы, будто щепки. Через несколько километров та­кой сумасшедшей гонки от толстенных стволов оставались лишь раздробленные кремовато-белые куски.

Старики покачивали головами и, вспоминая древние предания, говорили, что такие бурные весны неспроста и надо ждать больших событий. Слухи, приходившие в далекую Туву из рево­люционной России, еще больше возбуж­дали аратов. А в мае, подобно Хемчику, забурлили и становья. В бедняцких юр­тах люди подолгу засиживались у пы­лающих очагов и вели длинные разго­воры о тяжкой аратской доле, о баях-феодалах, о колчаковцах, о русских, сумевших избавиться от своих нойонов, о большевиках и их вожде Ленине.

В одну из таких майских ночей бедняк-скотовод Намгай, разбивший свою юрту неподалеку от Хемчика в небольшом урочище, долго не спал. Он посмат­ривал на темную степь, на звездное небо, перебирал в уме все те разговоры, которые слышал в последние дни, и при­слушивался к тому, что происходило в юрте. Он ждал при­бавления семейства. Хорошо бы мальчик, думал он. Маль­чик — это будущий мужчина, это — сильные руки и неуто­мимые ноги. Для бедняка мальчик — огромное подспорье, девочка — лишняя обуза. Ну да, наверное, родится мальчик. У них, Намгаев, в роду сильна мужская линия. Если в ка­ком-либо роду много мужчин, то это повторяется из поко­ления в поколение. Так сказал лама. Дрянь этот лама, но вот за такое известие спасибо. Хоть и нелегко ему, Намгаю, но второму мальчику он обрадуется. Только вот как сло­жится его судьба? Время тревожное. А может, это и хорошо, что добрые духи подарят ему и его жене Хокпеш сына в та­кое время? Старики говорят: кто родится под звон мечей, тот будет мужественным, сильным человеком.

Со склонов хребта набежал ветер. Он разметал над ды­моходом юрты искры.

«Искры.— Намгай посмотрел на север.— Там, в России, сейчас всюду такие раскаленные искры. Искры бедняцкого гнева и надежд. Русские скинули царя. Смелые, отважные люди. Может, и нам они помогут?»

В юрте стало совсем тихо. Намгай насторожился. И вдруг за войлочными стенами раздался мучительный пронзитель­ный крик Хокпеш. Потом наступила тишина. Она длилась какую-то секунду, но показалась Намгаю вечностью. Он вско­чил на ноги и весь напрягся. И тут же все лицо его озари­лось улыбкой. В уши его ворвался писк новорожденного.

— Мальчик!— донесся из юрты чей-то возглас.

Мальчика назвали старинным именем Хомушку Чургуй-оол.

Минуло четыре года. По Туве промчался ветер националь­но-освободительной революции. Красная Армия помогла ту­винскому народу свергнуть власть феодалов. Скотоводы на­чали строить свое трудовое государство — Тувинскую Народ­ную Республику. Но сил у молодой республики было мало. Феодалов прогнали, но осталось их наследие. Привычки и традиции оказались живучими, цепкими, как репей. В ста­новьях еще велико было влияние лам и шаманов. Но жить стало легче, а будущее сулило еще лучшую долю. Намгай, поглядывая на своих детей, думал о том, что они-то обяза­тельно увидят новый мир, а может, и ему с Хокпеш доведется порадоваться будущему большому счастью детей.

Но судьба распорядилась иначе. Однажды, возвращаясь домой, Намгай свалился с коня в студеную воду реки, весь продрог под злым холодным ветром и слег. Две недели ме­тался арат в бреду. Хокпеш приглашала лам и шаманов, они яростно колотили в свои бубны, барабаны, страшно завывая, читали заклинания, уезжали, забрав то козу, то овцу за «лечение», но злые духи оказались сильнее добрых и не под­пускали их к Намгаю.

Болезнь иссушила Намгая: остались кожа да кости. Он лежал молчаливый и строгий, с закрытыми глазами. А когда весело зазеленела степь, он вдруг попросил откинуть полог. В юрту ворвались лазоревая глубина высокого неба и даль­ний отсвет снеговых вершин далекого хребта. Снова, как и четыре года назад, по земле стремительно шагала весна. Все вокруг было светло и чисто. Ровно зазеленела молодая трава, в тонкой прозрачной зеленой пелене был лес, и где-то там куковала кукушка. Над прогретыми высокими местами дрожало марево.

Намгай знал, что умирает. Но он не хотел расставаться с жизнью в темной душной юрте. Он хотел, чтобы жизнь от­летела от него при ярком свете весеннего дня и солнца. Пусть боль непоправимого еще сильнее сожмет сердце, но только умереть не с тьмой в глазах и легкими, полными спертого дымного воздуха юрты.

Он долго смотрел на обновлявшуюся землю и вдруг по­чувствовал, как жизнь покидает его. Он окликнул Хокпеш и попросил привести к нему детей.

Когда дети пришли, он жестом подозвал к себе Хомушку. Мальчугану шел уже пятый год. Он был крепким мальчиком, со смышлеными темными глазами и упрямым маленьким подбородком. Хомушку, как только начал ходить, никогда не плакал. И даже когда Намгай посадил сынишку на коня, и Хомушку не удержался и свалился на скаку, он не запла­кал, только прикусил упрямо нижнюю губу и молча снова пошел к коню.

«Он действительно родился под звон мечей,— думал Нам­гай, ласково глядя на среднего сына.— Он будет смелым мужчиной, и его ждет большое счастье».

Намгай протянул дрожащую исхудалую руку и положил <?е на голову Хомушку. Он хотел сказать сыну, чтобы тот рос настоящим мужчиной, был твердым в невзгодах и пре­данным в дружбе, но не успел...

Хокпеш осталась с четырьмя. Старший, Сержи, сеял, уби­рал урожай, заготавливал дрова. Бичии помогала матери по хозяйству и ухаживала за младшим братом Чулаем. Хо­мушку делал все понемножку. Мать была строгой, но спра­ведливой. Она хорошо знала, что к «сидячему добыча не при­дет, а счастье мимо лежащего пройдет», и неустанно внушала детям: «Лучше в труде расти, чем в холе нежиться».

Шли годы. Росла и набирала сил республика. Улучша­лась жизнь скотоводов. В сумонах открывались школы, и араты садились за книги и тетради.

Открылась школа и в Хонделене. Хомушку определили туда приходящим учеником. Сын Намгая рос любознатель­ным пареньком. Все его интересовало, и на уроках он чаще других поднимал руку и задавал учительнице вопросы: куда скрывается на ночь солнце? Где прячется половина старого месяца? Чье горло выдувает ветер? Почему зимой холодно, а летом жарко?

— Ты очень торопишься, Хомушку,— не раз говорила учительница.— Хочешь сразу узнать обо всем. Не спеши, вре­мени у тебя много.

Но время летело быстро, и Хомушку не заметил, как пре­вратился в восемнадцатилетнего юношу.

Была осень 1936 года. Тихо и ласково светило солнце. Горы, будто нарисованные, резко выделялись своими гребня­ми на фоне чистого высокого неба. Бронзовым отсветом иг­рали в урочищах сосны. В воздухе медленно проплывали серебристые нити паутины.

Хомушку, размахивая нагайкой, быстро гнал коня. Назад старался не смотреть. Боялся, что не выдержит и вернется домой. Опасался, что зов степи и гор окажется неодолимым и мечта его стать бойцом Народно-революционной армии Тувы не сбудется. Он ничего не сказал матери и уехал из дому тайком,— не был уверен, что его возьмут в армию. Его год не призывался.

Но вот и хошунный центр Кызыл-Мажалык. В помещение военного комиссариата вошел стремительно. Заполнил анке­ту, прибавив себе год, и стал раздеваться, чтобы идти на врачебный осмотр. Врачи долго слушали Хомушку, выстуки­вали грудь, проводили по телу палочками и смотрели, не остаются ли на коже белые следы. Иногда обменивались непонятными фразами.

Наконец председательствующий сказал:

— Годен.

Военная служба пришлась по душе Хомушку. Он зани­мался с увлечением и вскоре стал отличником боевой и по­литической подготовки. В армии он много читал и понял, чтс знает еще очень мало, что знания — мир такой же огромный и притягательный, как те бесчисленные созвездия, что ноча­ми холодным пожаром загораются над его родной Тувой, и уже тогда решил, что будет учиться дальше.

Кончились годы службы. Хомушку демобилизовался, но уехал не домой, а в столицу республики, где явился в кон­тору советско-тувинского акционерного общества «Совтув-транс». Отсюда он вышел с направлением на курсы шоферов.

— Ну вот, ты поднялся еще на одну ступеньку в жизни,— сказал спустя шесть месяцев старший инженер «Совтувтранса» Тугаржик, вручая Хомушку удостоверение шофера.— Экзамены ты сдал хорошо. Но впереди тебя ждут испытания более трудные. По-настоящему человек проверяется в труде. Желаю тебе выдержать и этот трудный экзамен.

В то время в Туве почти не было современных дорог. Тя­желые грузовики, поступавшие из Советского Союза, прихо­дилось чаще всего водить по бездорожью. Хомушку коротал ночи под проливными дождями в Кызыл-Арыгских болотах, грелся у костра в Оттук-Дашской степи, его нещадно палило солнце в Шольских степях. Он переносил трудности мужест­венно и стойко, а когда ему приходилось очень туго, вспо­минал наказ отца, услышанный от матери: «Будь настоящим мужчиной».

Освоившись на трассах, Хомушку стал подумывать о по­ступлении в техникум. Он решил стать механиком по авто­мобилям, а затем уже готовиться в институт.

22 июня 1941 года Хомушку только что вернулся из даль­него рейса. Он сутки не спал и очень устал. Поставив маши­ну в гараж и доложив диспетчеру о прибытии, Хомушку отправился в общежитие. И вдруг по радио передали, что сейчас будет сообщено важное известие. Через несколько минут все узнали, что фашистская Германия напала на Со­ветский Союз, что первые вражеские снаряды и бомбы обру­шились на мирные города и поселки.

Во дворе автобазы стихийно возник митинг. Один за дру­гим выходили в круг товарищи Хомушку и заявляли, что ту­винцы не оставят в беде своего старшего брата — народ пер­вой страты социализма.

В это время колонна, в которой работал Хомушку, выво­зила мясо, законтрактованное Советским Союзом. Хомушку попросил слова, сказал, что помощь — это прежде всего кон­кретное дело, и тут же предложил всем, кто только что вер­нулся из рейса, вновь сесть в кабины машин.

— Диспетчер,— обратился Хомушку,— выписывай мне пу­тевой лист...

Минул еще год, очень трудный для Хомушку. Он не пом­нил, когда как следует высыпался. Рейсы следовали один за другим. Туда, на север, в Советский Союз, гоняли тяжело груженные машины, назад чаще всего возвращались недо­груженными. Спешили. Все время спешили. Не жалели ни себя, ни технику. А трасса была нелегкой, особенно Кулу-мысские петли. Чуть зазеваешься — примет тебя вместе с машиной на свою каменную грудь не одно, так другое уще­лье. Помогало Хомушку, как, впрочем, и его товарищам, одно: советским братьям еще труднее.

Однажды (это случилось уже весной, когда Чургуй-оол вернулся из очередной поездки) к нему подошел диспетчер.

— Ну, ты свое отъездил,— сказал он и протянул Хомушку повестку из горвоенкомата.

Хомушку вспыхнул от внезапной радости.

— На фронт! — воскликнул он.

— Нет, пока в армию. Но все равно поздравляю. Из ар­мии к фронту ближе.

Из военкомата Чургуй-оола направили в объединенный кавалерийский полк, там зачислили в бронетанковое подраз­деление. Здесь он встретил старых друзей — шоферов Ондара Дыртыка, Кызыл-Таса, Тюлюша Шойдуна, Байкара Биче-оола и других.

Снова учеба, и как итог ее — первое воинское звание: сын бедняка-арата Хомушку Чургуй-оол стал младшим лейтенан­том и помощником командира танкового взвода.

В тот же день Хомушку и Ондар Дыртык подали коман­диру полка рапорт, в котором просили отправить их в Совет­ский Союз на фронт. Но вместо фронта Хомушку очутился в Чаа-Хольском хошуне начальником военного стола.

Шло время. Отгремела битва на берегах Волги. Снова наступила весна. В газетах и по радио сообщали, что на фронте спокойно и в основном идут бои местного значения. Хомушку совсем приуныл. «Какой же теперь фронт,— иногда думал он,— когда русские  сами  крепко  бьют  фашистов».

И вдруг телефонограмма из военного министерства. Чургуй-оола срочно вызывали в столицу республики. «Может, сборы какие?»— подумал он, собираясь в дорогу.

В приемной военного министра генерала Шома он встре­тил своих однополчан Нурсата Тюлюша, Михаила Конгара, Ондара Дыртыка, Тюлюша Шойдуна, Кыргыса Идама и других. Все они о чем-то оживленно переговаривались.

Увидев Хомушку, Дыртык весело улыбнулся и сказал:

— Ну, кажется, теперь все!

— Что все?— не понял Чургуй-оол.

В этот момент адъютант генерала пригласил командиров в кабинет министра.

—Сейчас узнаешь,— таинственно сказал Дыртык и пер­вым проследовал в кабинет.

Генерал Шома не стал томить командиров. Поднявшись из-за стола, он поздоровался со всеми и тут же сказал:

— Вы, наверное, догадываетесь о причине вашего вызо­ва. Могу вас обрадовать. Центральный Комитет партии рас­смотрел ваши заявления с просьбой послать на фронт в Со­ветский Союз и удовлетворил их. Поздравляю вас. А теперь пройдемте в зал заседаний. Там уже ждут вас члены ЦК партии, правительства и работники представительства СССР.

Перед добровольцами выступил секретарь ЦК партии тов. Тока. Он сказал, что в адрес партии и правительства посту­пают тысячи заявлений от трудящихся с просьбой направить их на фронт Великой Отечественной войны добровольцами. Но пока решено отправить на фронт только группу танкис­тов. Вопрос о других добровольцах будет решен в ближай­шее время.

Товарищ Тока взял со стола лист бумаги и прочитал име­на добровольцев-танкистов. Фамилия Чургуй-оола стояла в числе первых.

Через несколько дней жители столицы провожали в Со­ветский Союз Хомушку и его боевых друзей. Когда митинг закончился, из толпы к трибуне протиснулся седой старик.

— Сыны мои!— в наступившей тишине прозвучал его го­лос.— Отныне вы сыны не только своих родителей, теперь вы сыны всего нашего народа. Вы идете на священную войну. Советские люди-— братья нам. Они от всего сердца помогали нам все эти годы. Теперь наш черед за добро воздать добром. Мы маленький народ, и помощь наша невелика. Но как бы ни была мала капля, она наполняет чашу. Помните это и нещадно бейте гитлеровских  шакалов,  врагов  всего  человечества. Разите их от имени всего нашего народа! И пусть никакая сила не одолеет вас и пуля не берет.

После переподготовки тувинцы-добровольцы получили специальности водителей-механиков. Всех их зачислили в 25-й полк 72-й танковой дивизии.

Командир полка полковник Антонов сердечно принял их, познакомил с фронтовой обстановкой и командирами танко­вых экипажей, по которым их распределили.

Начало марта 1944 года. Это была победная весна. Гитле­ровцев били на всех фронтах. Войска 2-го Украинского фрон­та, в состав которых входила 72-я танковая дивизия, осво­бождали от врага один город за другим. Несмотря на распутицу, наступление не останавливалось.

На рассвете 4 марта 25-й танковый полк пошел в атаку на село Дубровку, где засели гитлеровцы.

Когда командир взвода старший лейтенант Шашин ско­мандовал «по машинам», Хомушку замешкался и очутился в танке позже остальных. Даже могучий рыжебородый стре­лок-радист сибиряк Иван Парфенов, который протискивался в люк, скосив плечи, и тот оказался в танке раньше Хо­мушку.

— Ну, что ты, джигит!— недовольно пробасил Парфе­нов.— Хочешь, чтобы командирский танк в хвосте плелся?

Чургуй-оол вспыхнул и от волнения дал задний ход. Танк дернулся и угодил в какую-то рытвину. Нос «Т-34» задрался вверх. Хомушку тотчас переключил рычаг скорости, дал по­больше газу и «тридцатьчетверка», взревев мотором, рвану­лась вперед, едва не подмяв под себя какую-то повозку.

— Эх, водитель!— вырвалось у башенного стрелка Петра Колбасы.

— Разговорчики!— тут же за спиной Хомушку раздался строгий голос Шашина.— У человека первый бой, понятно — волнуется.— На плечо Хомушку легла командирская рука.— Сбавь малость обороты,— услышал водитель.— Вот так...

Шашин дружески похлопал Хомушку по плечу. «Спасибо, брат!»— мысленно поблагодарил Хомушку ко­мандира.

Миновав небольшой лесок, танки выкатились в поле и на ходу стали перестраиваться в боевой порядок. Первый ба­тальон построился уступом вправо: две роты в линию, тре­тья — метров на сто пятьдесят сзади и справа. Второй ба­тальон двигался уступом влево. Такой порядок наилучшим образом предохранял шедшие в атаку танки от фланговых ударов противника. 12

Погода была пасмурная, над землей низко висели тучи, а дальние предметы сливались. Хомушку с трудом рассмат­ривал кочки и воронки от снарядов. «Тридцатьчетверку» то и дело сильно встряхивало. «Плохой я еще водитель»,— ко­рил себя Хомушку. Чтобы лучше разглядеть землю, он все подавался вперед и наконец уперся лбом в броню. Повел глазами по горизонту и только тогда заметил, что и другие машины клюют передками. Эта картина несколько успокоила Хомушку.

— Черт!—раздался возглас командира.—По болоту шпа­рим. А издали казалось, что тут ровно.

Впереди танка черным султаном вздыбилась земля, и тотчас по броне забарабанили осколки вражеского снаряда. Хомушку непроизвольно вжал голову в плечи.

— Не кланяйся, шея скоро заболит,— усмехнулся Колба­са и щелкнул замком пушки.— Сейчас мы фрица заставим кланяться. Веди ровнее, Хомушку.

Петро чуть опустил орудийное дуло и нажал на спусковой рычаг. По танку прокатился гром, звякнула выпавшая из казенника гильза, и сильно запахло пороховой гарью. Хо­мушку увидел, как на окраине Дубровки, возле сарая с на­половину снесенной крышей, где мелькнула огненная вспышка, вырос черный земляной фонтан.

— Попал, Петя!— крикнул радостно Хомушку.

— Нет, трошки не дотянул,— ответил Колбаса.— На одно деление ошибся.

И снова прильнул к прицелу.

Бой разгорался с каждой минутой. По сухому болоту, где двигались советские танки, метались черные смерчи раз­рывов. Откуда-то из-за Дубровки по наступавшим стала молотить тяжелая артиллерия. Воздух наполнился дымом и гарью. Измельченная в пыль земля еще больше ухудшила видимость. Потом над танками появились серые шрапнель­ные шапки, и Хомушку догадался, что в атаку поднялась пехота. В танке грохотало и становилось все жарче и жарче. Лицо, шея и спина Хомушку покрылись липким потом. Веки, словно набухшие водой, отяжелели, легким не хватало воз-Духа, и у Хомушку было сильное желание приоткрыть води­тельский люк, чтобы сделать два-три глотка свежего воздуха, чтобы ветерком обдало лицо. Он совсем приник к смотровой Щели и жадно ловил пересохшими губами тоненькую про­хладную струйку, пробивавшуюся через микроскопический зазор между крышкой люка и корпусом танка. Никогда он не думал, что в этой стальной коробке может быть так не­стерпимо мучительно жарко и душно. Он уже не думал об опасности, забыл, что смерть поджидает его на каждом мет­ре, и жаждал только одного: быстрее ворваться в Дубровку,, подавить гусеницами фашистов и вырваться наконец из тан­ка на вольный воздух, почувствовать под ногами земную твердь, а не качающийся пол. И, сам не замечая того, он все прибавлял оборотов и без того нестерпимо ревущему мощному мотору.

— Хомушку, держи строй, не вырываться!—приказал Шашин.

Опять вблизи рвануло землю, и на башню обрушилась-земля.

— Эх, уже трое наших горят!— вскрикнул командир.

— Товарищ старший лейтенант!— покрывая своим басом и рев мотора, и грохот разрывов, крикнул Парфенов.— Ком­бат-один передает: прекратить атаку и отойти в лощину. Го­ворит, сейчас наши артиллеристы крестить фрица начнут. Нам велено малость переждать.

В неглубокой лощине, поросшей кустарником, батальон! остановился. Взлетели откидываемые крышки люков, и тан­кисты, будто черные жуки, посыпались с брони на землю. Хомушку последним покинул танк. Очутившись на земле, он вдруг качнулся и ухватился рукой за гусеницу. Перед глаза­ми его все закружилось, к горлу подступила тошнота.

— Э, да тебя, браток, укачало,— сказал Парфенов. Он подхватил Хомушку под мышки и положил на землю.— От­лежись-ка малость, да вот водицы испей.

Сибиряк приложил к губам водителя горлышко фляжки. Вода была теплой и пахла бензином. Но Хомушку жадно-выпил полфляжки. Оставшуюся воду Парфенов вылил ему на лицо. Хомушку открыл глаза и виновато улыбнулся.

— Вот, понимаешь, Ваня,— тихо произнес Хомушку,— что командир скажет?

— Ничего, со многими так случается,— успокоил его Пар­фенов.— Привычку надо иметь. Это ведь не на учениях. Ну, стерпится-слюбится. Так у нас говорят.

Как только танки отошли, в небе появились советские штурмовики ИЛ-2. Они с ревом, будто вырвались из-под самой земли, на бреющем полете устремились на вражеские позиции. Через минуту в Дубровке загрохотали разрывы бомб. Сделав три захода, штурмовики улетели. Потом заго­ворила наша артиллерия.

Через час танкисты снова ринулись в атаку. Вражеские орудия били реже, видимо, штурмовики и советские артил­леристы нанесли значительный урон противнику.

Танки накатывались на Дубровку с двух сторон, беря ее в полукольцо. Хомушку одним из первых ворвался на окраи­ну села. Справа остался полуразрушенный сарай. Где-то здесь находилась огневая позиция немецкого противотанко­вого орудия.

Товарищ командир!—Хомушку  обернулся   к  Шашину— Фрицы где-то здесь. Разрешите проверить? — Давай,— согласился Шашин.

Хомушку с ходу резко повернул «тридцатьчетверку», га­занул и понесся на сарай. Гитлеровцев нигде не было видно. «Должно быть, штурмовики или артиллеристы накрыли их»,— подумал Хомушку и хотел было свернуть на дорогу, шедшую через Дубровку. И тут каким-то шестым чувством он учуял опасность. Хомушку метнул взгляд вправо и при­метил дульный срез орудия. Дуло поворачивалось за тан­ком и медленно опускалось.

Все решали секунды. Хомушку застопорил правую гусени­цу и так крутанул танк, что Колбаса не удержался на своем сиденье и свалился на пол. Теперь дуло упиралось в башню танка. Оно еще чуть опустилось и замерло. За кустами мель­кали вражеские артиллеристы. Орудийный ствол своим тем­ным нутром смотрел прямо в глаза Хомушку, и где-то там, в самой глубине его, затаилась смерть. Удар бойка — и смерть, полыхнув радужным огоньком на дульном срезе, со скрежетом и лязгающим торжеством вопьется в броню, про­бьет ее, гулко громыхнет внутри танка, и все будет кончено. Замрет «тридцатьчетверка», и навсегда замрет ее экипаж — трое, уже не раз смотревшие смерти в глаза, и он, Хомушку, только что экзаменуемый ею. И все в нем восстало против смерти. Он солдат, он на войне, и смерть — вторая его тень. Это так. Но пасть в первом же бою и не ощутить вкуса от­мщения и радости победы — в высшей степени несправед­ливо.

Хомушку переключил рычаг скорости и, забыв о том, что мотор может заглохнуть, до конца выжал педаль. Цилиндры заклокотали от переполнившего их горючего, и многотонная стальная машина ринулась вперед. Этот сумасшедший бро­сок и спас танкистов. «Тридцатьчетверка» подцепила орудие ^под самый ствол, приподняла его, будто вилами, и в тот же момент орудие плеснуло пламенем. Снаряд царапнул броню башни, срикошетил и взорвался на земле в нескольких метрах от «Т-34». Орудие задралось еще выше, потом перевернулось и накрыло собой не успевшую отскочить прислугу. Гусеницы заскрежетали о металл, вмяли в землю орудие, а с ним и нескольких гитлеровских артиллеристов. Одно из-колес соскочило с оси и медленно покатилось по пологому уклону.

Танк проехал еще несколько метров, мотор вдруг зачихал, «Т-34» задергался, будто в судорогах, и остановился. И сразу пала тишина. Бой переместился куда-то за Дубровку, и да танкистов доносились только автоматные очереди.

— Да, вот как бывает,— после долгого молчания произ­нес Шашин.— А если бы мотор заглох?—Но тут же улыб­нулся и одобрительно похлопал Хомушку по плечу.— Если бы да кабы — не в счет теперь. Пошли, глянем, что ты там натворил.

На ночь батальон остановился в Дубровке. К Хомушку пришли соотечественники. Ребята были возбуждены первым удачным боем, наперебой делились воспоминаниями. И вдруг спохватились: а где же Тюлюш Шойдун?

— Ранило его,— сказал Михаил Конгар.— Не хотел васч расстраивать, вот и смолчал. Он уже в госпитале, сам видел,! как отправляли. Не смертельно.

Танкисты облегченно вздохнули.

Ночью Хомушку спал плохо: то виделись мчавшиеся в атаку «тридцатьчетверки», то слышался грохот разрывов, то скрежет гусениц по металлу раздавленного вражеского ору­дия, то беззвучный голос Шашина, что-то кричавшего ему и сверкавшего белками глаз, то вдруг все исчезало, и на Хо­мушку, словно на киноленте, набегала откуда-то родная ту­винская степь, покрытая весенней травкой. Травка чуть ко­лыхалась, и по ней пробегали легкие тени облаков. Лишь под утро, сломленный усталостью, он заснул.

Фронт наступал, бои продолжались. Все жарче грело' солнце. Уже цвели вишни, и белая кипень их издали походи­ла на легкие облака. Безлесные просторы Украины напоми­нали Хомушку родные степи Тувы. На привалах он иногда уходил далеко в поле, взбирался на какую-нибудь безымян­ную высотку и подолгу стоял там, слушая, как поют жаво­ронки, вольно дышит земля, а легкий ветерок теребит в перелесках первую, еще не опаленную знойным солнцем яркую листву.

«Богатая земля,— часто думал он.— Недаром ее называ­ют житницей страны». Но в ту весну поля зарастали травой и пахли не свежей пахотой, а прогорклым дымом пожарищ,, горелым металлом разбитой военной техники, разлагавшими-16 ся трупами и бензином. И горечь, ненависть все плотнее набивались в сердце Чургуй-оола, вытесняя из него радость побед.

Однажды — то случилось уже под Уманью — батальон с ходу ворвался в село Черный Камень. И все же гитлеровские факельщики сумели поджечь село. Над белыми, будто игру­шечными мазанками жарко трещали соломенные крыши, над вишневыми садами тянулись зловещие аспидные полосы ды­ма, по дороге очумело носились куры, пожилые украинки и старики вытаскивали из хат домашний скарб, в сторонке кучками и в одиночку стояли оборванные дети с глазами, полными ужаса и горя.

Танкисты бросились помогать жителям тушить пожар, вытаскивать вещи.

У одной из мазанок билась на земле старая женщина. Хомушку поднял ее.

— Что с вами, угбай?¹ — спросил он.

— Там,— женщина простерла сухие жилистые руки к хат­ке,— внучок мой, Андрейка! Они заперли его там. Ироды!

Мазанка уже вся была объята пламенем, даже в отдале­нии от нее Хомушку обдавало жаром. Не раздумывая, он бросился вперед, но раскаленная волна отбросила его назад. Тогда, закрыв лицо шлемом, он снова рванулся к хате и прорвался к двери, толкнулся в нее, но дверь не поддавалась. Что-то крепко держало ее изнутри. Хомушку задыхался, уже начал тлеть комбинезон. На помощь устремился Парфенов, но в тот же момент крыша рухнула, и в небо взметнулось облако раскаленных углей. Танкисты отскочили от мазанки.

— Все,— мрачно промолвил Парфенов и отвернулся. Хомушку подошел к старой женщине. Руки ее плетьми

болтались вдоль тела, глаза сухо и лихорадочно блестели. Слез в них не было.

Хомушку ласково погладил женщину по голове, осторож­но привлек к своей груди и тихо сказал:

— Мы отомстим, угбай. За все отомстим.

На мгновение ему представилось, что эта незнакомая женщина его мать Хокпеш, и острая боль пронзила его сердце. Хомушку вздрогнул и почему-то обернулся. По до­роге советские автоматчики гнали группу гитлеровских фа­кельщиков-поджигателей.

У Хомушку диким блеском сверкнули глаза, он вскрикнул и бросился к танку. Очутившись за рычагами, завел мотор, переключил скорость и дал газ. «Тридцатьчетверка» рвану­лась вперед — прямо на фашистов. Чургуй-оол смял бы и искромсал гусеницами факельщиков, если бы не Парфенов. Он вовремя догадался о замысле своего товарища и успел встать на пути танка. Парфенов видел в открытом водитель­ском люке залитые ненавистью глаза тувинца и едва не дрог­нул и не отскочил на обочину. Натужно заскрипели тормоза, и, качнувшись, «тридцатьчетверка» почти коснулась скошен­ным передком Парфенова.

— Эх, браток, так тебя надолго не хватит!— только и сказал сибиряк.

Хомушку долго била нервная дрожь. Лишь выпив целый котелок воды, он малость успокоился и глухо сказал:

— Ты видишь, что они творят. У нашего Петра сестру в рабство угнали. Давить их нужно, как бешеных собак!

— Но не пленных,— ответил Парфенов.— Ты видел, что­бы Колбаса мстил пленным? Нет? Вот то-то же. Ты же боец Красной Армии. Не забывай этого никогда.

Несколько суток танкисты почти не покидали боевых ма­шин. Лишь ночью, расстелив брезент, забывались коротким сном возле гусениц. А с рассветом снова раздавалась коман­да «по машинам», и «тридцатьчетверки», не успевшие даже как следует остыть, вновь уходили вперед.

Наконец советские войска вышли к ближним подступам Умани. 25-й танковый полк занял позиции в десяти кило­метрах от города. Сквозь листву пробивались лучи заходя­щего солнца. Тувинцы собрались на опушке и негромко пере­говаривались.

Хомушку, запрокинув руки, лежал под молоденьким, едва трепетавшим листвой, дубом и смотрел в небо. Сквозь листву высоко-высоко виднелась полоска перистых облаков. Они были причудливо расцвечены солнцем и напоминали перья гигантской сказочной птицы.

Хомушку грустил: давно не получал из дому писем. И вдруг раздался веселый голос старшего лейтенанта Сай-футдинова, недавно сменившего раненого Шашина:

— Эй, Чургуй-оол! Хомушку мгновенно вскочил.

— Здесь я, товарищ командир.

— Пляши,— подходя, сказал Сайфутдинов. Руки командир держал за спиной.

— Письмо!— догадался Хомушку.

— Целых два!—И старший лейтенант протянул почту.

Первое письмо было от матери. Она сообщала, что уже месяц как работает председателем женского Совета сумона. работа несложная — объезжает становья, рассказывает, как бьют фашистов русские братья, и собирает подарки для фронта. Недавно сама отдала в фонд фронта двух коров и двадцать овец. Хомушку знал, что это почти все, что имела их семья, и встревожился: «Чем жить будут?» Но, подумав, одобрил поступок Хокпеш. Он же сам писал ей, что оставля­ют после себя фашисты, о сожженных селах и разрушенных городах, о голодных детях, изможденных женщинах и ста­риках. И армия огромная, ее нужно кормить и одевать. Сей­час каждая капля в общей чаше на вес золота. Даже если родные все отдадут и останутся с одной овцой, он, Хомушку, скажет им только спасибо. Так и должно быть у настоящих людей.

Второе письмо было от невесты. Когда Хомушку распеча­тал конверт и вынул вдвое сложенные листки, из них выпала фотокарточка. На глянцевой бумаге улыбалась большегла­зая, круглолицая девушка.

— Это кто?— заинтересовался командир.

— Невеста моя,—ответил Хомушку, быстро пробегая гла­зами строчки.— Вот, пишет, что хочет к нам, на фронт, уже заявление подала.

С букетиком полевых цветов подошел Байкара Биче-оол.

— Твоя?— догадался Байкара и потянул к себе фотогра­фию.— Симпатичная. Ты что же молчал? Нехорошо от дру­зей скрывать.

— Да я...— смутился Хомушку.

— Боялся, что забудет?

— Знаешь, война, зачем раньше времени говорить.

— Э! Живы будем — не умрем. Так русские говорят. Се­годня же отпразднуем твою помолвку. Эй, ребята!—крик­нул Байкара.— Хомушку жених. У кого что есть, давай в-общий котел.

Через час Хомушку сидел в кругу своих соотечественни­ков и товарищей по оружию. По такому случаю старшина роты выдал водку. Танкисты пели песни. Пели русские, ук­раинцы, белорусы, казахи, тувинцы. Каждый на своем языке. Но никто не мешал друг другу. Песни были мирные, ласко­вые, грустные — о любимых, оставшихся где-то там, за сот­ни и тысячи километров от фронта, о родных краях, где *Дут не дождутся солдат матери и отцы, сестры и жены, о тихих незаметных прелестях мирной жизни, которая теперь была вдвойне дорога  каждому.  Чувствовалось,  что  война близится к концу, что люди истосковались по тишине и по­кою, по детским безмятежным улыбкам, по будничному тру­ду, по всему тому, что они защищали и за что каждый день шли на смерть.

Зашло солнце, и быстро, по-южному, стемнело. Появился комбат. Он приказал отдыхать.

— Завтра будем брать Умань,— сказал комбат.— За час до рассвета два экипажа отправить в разведку. Пойдут из твоего взвода, Сайфутдинов. Кто, думаешь?

— Я сам и экипаж, где водителем Ондар Дыртык,— от­ветил старший лейтенант.

— Как ребята?

— Надежные, товарищ командир.

Когда на востоке чуть посерело небо, две «тридцатьчет­верки» выползли из кустов и двинулись к Умани.

Хомушку внимательно, но спокойно посматривал на доро­гу, на темные молчаливые поля. Он уже не волновался, держался ровно и не думал об опасности. Два месяца беспре­рывных боев многому научили его. Не раз их экипаж попа­дал в трудное положение. Но выручали либо воинское мас­терство и находчивость, либо вовремя поспевали на помощь товарищи. Он познал силу боевой дружбы, уверовал в нее, как и в свою «тридцатьчетверку», равной которой у фашис­тов не было, и теперь ни черта не боялся и даже в раска­ленном танке чувствовал себя как в седле. Советские войска наступали, а это всегда придает силы и рождает уверен­ность. Иной раз Хомушку настолько забывал об опасности, что лез напролом, и однажды едва не поплатился за неоп­равданный риск. Вместо того, чтобы обойти траншею, ринул­ся напрямик. Уж очень ему хотелось побыстрее добраться до крупнокалиберного вражеского пулемета, сдерживавшего атаку советской пехоты. Разогнав «тридцатьчетверку», он бросил ее через траншею. Но от недавно прошедшего дождя земля стала скользкой, гусеницы увязли в ней, скорости танку не хватило, и машина задом завалилась в траншею. Так они и просидели до конца боя. Хорошо, что поблизости не оказалось немецкого противотанкового орудия.

Хомушку тогда крепко нагорело, он стал осмотрительнее и все же иногда нет-нет да и пускался на рискованные ма­невры.

— Что с ним поделаешь!— говорил в таких случаях ко­мандиру роты Сайфутдинов.— Горит у него все внутри. Да и наступаем, трудно сдерживать парней.

Чуть покачиваясь в водительском кресле, Хомушку при­вычно обегал глазами мерцающие циферблаты приборов, вслушивался в работу мотора. Цилиндры ритмично выводили свою бесконечную песню. Сердце «тридцатьчетверки» никог­да еще не подводило. Хомушку холил его, как арат своего любимого коня. Тут уж он не давал себе ни малейшей по­блажки. Валился с ног от усталости, но лез в мотор — смотрел, проверял, прощупывал каждый болтик, винтик, тросик.

Танки прошли уже несколько километров, а кругом было 'спокойно. Никаких примет противника.

— Драпанули аж до самой Умани,— пробасил Парфе­нов.-- Так бы вот до Берлина катиться, а?

И вдруг в танк ворвался слабый зеленоватый отсвет.

— Ракета, товарищ командир,— сказал Хомушку.

Сайфутдинов откинул крышку башенного люка и высу­нулся. Далеко впереди чуть просматривались окраины Ума­ни, справа, затухая, падала зеленая ракета и доносился ка­кой-то гул.

— Стоп!— скомандовал старший лейтенант. Сайфутдинов прислушивался долго.

— Что там?— не стерпел Хомушку.

— Кажется, аэродром. Да, аэродром,— еще увереннее от­ветил командир.— Давай жми пока по дороге, потом свер­нешь. Я скажу когда.

Светало. Через два-три километра Хомушку увидел анга­ры. Чуть поодаль от ангаров смутно вырисовывались силуэ­ты самолетов. По краю аэродрома медленно двигался бен­зозаправщик. За машиной тянулась тоненькая полоска пыли.

— Сворачивай! — приказал Сайфутдинов.— Без приказа не стрелять. Парфенов, передай ведомому.

Танки свернули с дороги и через ровное поле понеслись к аэродрому.

Высунувшись из люка, Сайфутдинов считал: - Пять... десять... двадцать... Дальше не  видно,  ангар мешает. Хомушку, заходи с тыла! Колбаса, бей вон по тому серому зданию. Там, наверное, летчики и охрана.

Комвзвода сделал знак руками второму танку, чтобы эки­паж его шел сразу на самолетные стоянки.

Первыми же выстрелами из пушки Колбаса разнес серое приземистое строение. Из него в одном белье стали выскаки­вать уцелевшие гитлеровцы. Парфенов встретил их пулемет­ным огнем. Где-то завыла сирена. Из-под бетонного колпака ^по танку ударили из крупнокалиберного пулемета. Пули горохом сыпались по танку, сплющиваясь о броню. Тут же ба­бахнула пушка «тридцатьчетверки», и возле колпака взмет­нулась земля. Пулемет смолк.

Подмяв под гусеницы нескольких очумелых от паники гитлеровцев, выскочивших на накатанную дорогу, полукру­гом обегавшую ангары, и какого-то офицера, успевшего толь­ко натянуть галифе, но без кителя и сапог, Хомушку развер­нул машину к самолетам. Там уже, всплескивая пушечным и пулеметным огнем, метался танк Дыртыка. И вдруг слева над овалом земляного бруствера появился длинный ствол зенитного орудия. Раздумывать было некогда. Хомушку по­вернул машину и погнал «тридцатьчетверку» прямо на огне­вую вражеских артиллеристов. Танк взлетел на бруствер. Хомушку затормозил правую гусеницу. «Тридцатьчетверка» развернулась и левым боком ударила по орудийному стволу.

Обогнув ангар, Хомушку понесся к самолетам. Некоторые из них уже пылали. Танк Дыртыка, выбрасывая из-под гусе­ниц мягкую луговую землю, несся вдоль стоянок, в упор расстреливая вражескую технику.

На аэродроме возникла паника. Видимо, приняв развед­чиков за головные машины танковой колонны, гитлеровцы решили, что сопротивление бесполезно, и бросились бежать в город.

Сайфутдинов, оценив обстановку, приказал гнать танк к мосту через реку.

— Этих драпалыциков мы встретим там,— сказал стар­ший лейтенант,— а здесь один Дыртык справится.

Хомушку полем вывел танк к мосту. И здесь было стол­потворение. Бежали солдаты, между ними двигались повоз­ки, автомашины. Все напирало друг на друга, в воздухе висела брань, беспорядочно, неизвестно по кому, строчили изредка автоматы.

Хомушку остановил танк на взгорке в кустах. В гитлеров­цев почти в упор ударили пулеметы и пушка «тридцатьчет­верки». На мосту загорелся грузовик. Бежавшие солдаты отпрянули от машины, затрещали перила, и десятка пол­тора фашистов посыпались в воду.

Хомушку, оставив рычаги, взялся за пулемет. Он резал врага короткими очередями и что-то восторженно и зло вы­крикивал на родном языке.

Откуда-то справа из небольшого леска немцы выкатили противотанковую пушку. Первый снаряд ее разорвался возле самых гусениц. Сайфутдинов приказал сменить позицию. За­вязалась дуэль с вражескими артиллеристами. Хомушку действовал хитро. Он гонял танк по скату маленькой высотки, то выскакивал на вершину, то у подножия справа или слева. Как только Колбаса стрелял, Хомушку тотчас менял пози­цию. В конце концов Петр накрыл фашистов, и «тридцать­четверка» снова стала у моста.

Отчаявшись прорваться в город через мост, гитлеровцы побросали свою технику и устремились к реке через поля.

Часа через два к мосту подошли головные танки 25-го полка. Не задерживаясь, основные силы полка проследовали дальше на Умань, а Сайфутдинов с двумя машинами вер­нулся на аэродром.

В результате этого дерзкого рейда полк захватил богатые трофеи: склад боеприпасов, около ста автомашин и шестьде­сят самолетов. Более восьмисот гитлеровцев сдались в плен.

Вскоре Умань была взята. 25-й танковый полк получил сразу двойную награду: был награжден орденом Красного Знамени и отныне стал называться Уманским.

Орденами и медалями были награждены многие танкис­ты. А Хомушку Чургуй-оол, сын арата из далекой Тувы, стал Героем Советского Союза.

Это известие пришло в полк, когда уманцы под Яссами уже вышли к государственной границе СССР.

Три советских танка, среди которых была и «тридцать­четверка» Хомушку, вырвались далеко вперед. Впереди мая­чила небольшая высотка. На склоне ее виднелась брошен­ная кошара.

- Надо осмотреться,— сказал Сайфутдинов и приказал Хомушку вести танк на высотку.

«Тридцатьчетверки» свернули с проселочной дороги, про­ехали метров двести и вдруг увязли. Оказалось, попали в топкое место. Бились долго, но выбраться не удалось. Нача­ло смеркаться. Неожиданно бой, громыхавший далеко впе­реди, приблизился. Потом запылила дорога, и на ней пока­залась большая колонна гитлеровцев.

- Надо обмануть фрицев, чтобы они прошли мимо,— сказал Хомушку.

- Что предлагаешь?— спросил командир.

Помните, под Ямполем налетели «Юнкерсы»? В поле стояли две наши машины с башнями, повернутыми поперек корпуса, и стволами орудий, опущенными к земле. Немцы не тронули их, видимо, посчитали за уничтоженные. И нам так надо.

Колбаса, передай по рации экипажам повернуть башней и опустить стволы,— распорядился Сайфутдинов.

Гитлеровцы приближались. Впереди колонны катился» бронетранспортер, за ним несколько автомашин с пушками на буксире, за автомашинами в беспорядке, густо пыля, шли автоматчики. Вид застрявших в болоте с повернутыми баш­нями советских танков успокоил противника, и колонна, не останавливаясь, проследовала дальше. Лишь с бронетран­спортера, вероятно для успокоения совести, кто-то из немцев-дал по «тридцатьчетверкам» длинную пулеметную очередь.

— Психует фриц,— спокойно заметил Парфенов.

Когда колонна скрылась из виду, танкисты вылезли из машин.

— Засели намертво,— сказал Сайфутдинов.— Что делать? Хомушку огляделся, и вдруг побежал к кошаре.

— Ты куда?— остановил его старший лейтенант.

— Кошару разберем,— крикнул на ходу Хомушку.— Там" должны быть доски и бревна.

Досок и бревен оказалось немного, тогда стали таскать-спекшиеся куски 'навоза. Ими устлали след гусениц до сухоп> места. Выбрались из болота уже в темноте. Не проехали и нескольких километров, как откуда-то из-за лесочка появи­лась автоколонна немцев.

— Пойдем с фрицами,— сказал Сайфутдинов,— в темно­те они не разберут, чьи танки, за свои примут. А там видно будет.

Немцы действительно приняли советские «тридцатьчет­верки» за свои танки.

Так двигались на восток еще минут тридцать. Вдруг ко­лонна остановилась, раздались резкие отрывистые команды. Гитлеровцы покинули автомашины и начали выстраиваться в походный порядок.

— Ну, и нам пора,— сказал Сайфутдинов.— Видимо, на­ши уже близко. Давай, Хомушку, круши.

Взревели моторы, танки врезались в живую массу гитле­ровцев. Застрочили пулеметы. Разметав вражескую колонну, «тридцатьчетверки» скрылись в ночи.

Близилась развязка. Уманцы освобождали Будапешт, гро­мили противника у Балатона, победным маршем прошли по-Австрии и Чехословакии. На боевом знамени полка приба­вились еще две правительственные награды — ордена Суво­рова и Кутузова. Засверкали награды на гимнастерках мно­гих соотечественников Хомушку — Тюлюша Нурсата, Ондарз Дыртыка, Михаила Конгара, Кызыл-Таса и других.

По Европе шагала победная весна 1945 года. В городах и селах, через которые проходили советские воины-освободители, стояли жители, и всюду были улыбки и цветы, цветы и улыбки. Особый восторг охватывал людей при появлении танков. Люди лезли под самые гусеницы, каждому хотелось дотронуться до теплой брони и убедиться, что эти не мираж, а действительность. Вести машину в такой массе людей было нелегко, утомительно, того и гляди, кого-нибудь задавишь, и Хомушку иногда сердился и, высунувшись из люка, недо­вольно покрикивал на наиболее неосторожных.

Однажды перед самым передком, будто из-под земли, вы-, росла пожилая женщина в очках. Хомушку еле успел нажать на тормоза.

— Ух, угбай!— крикнул он, высовываясь по пояс из люка. И вдруг лицо его утонуло в огромном букете свежей па­хучей сирени.

— Рус, брат!— крикнула женщина и заплакала.

Эту сирень танкисты берегли и выбросили, когда она уже совсем засохла. Но долго еще в машине держался тонкий, едва уловимый аромат, и всякий раз, ощущая его, Хомушку улыбался.

Эта сирень была ему дороже и памятнее всех наград, ибо в ней были сердца всех простых людей мира, их чувства, их мысли, их беспредельная благодарность советскому сол­дату, советскому человеку.