 Александр Мезенцев – врач-педиатр высшей категории, а по-простому – детский доктор. Врачебный стаж – тридцать пять лет, из них тридцать – в детском отделении республиканской инфекционной больницы.
Его знают в самых дальних уголках Тувы: маленьких пациентов привозят к нему отовсюду.
Дети, которым трудно произнести сложное отчество – Ве-ни-а-ми-но-вич, называют его так: Витаминыч.
Но он – совсем не сладкая витаминка. К больному малышу – добр, к мамаше, не заботящейся о здоровье ребенка – строг. Начинающему врачу, рискнувшему брать у него уроки, не поздоровится, требования по самым высоким стандартам старой советской школы: врачебный долг, этика, постоянное совершенствование, интерес и уважение к больному и болезни.
Обо всем имеет свое мнение, которое высказывает напрямую, в том числе – об абсурде инструкций ради инструкций и современной пародии на страховую медицину.
Чрезвычайно не любит звонки из разных начальственных зданий по поводу особого отношения к ребенку «важного» человека.
И абсолютно уверен, что жизнь свою построил правильно: что может быть прекраснее, чем лечить детей!
АБСУРД ИНСТРУКЦИЙ
– Александр Вениаминович, начнем с непарадного вопроса: почему так часто ругают современную медицину?
– Хороший вопрос. Особенно, если его врачу задать. Думаю, потому что врач все меньше времени больному уделяет.
На это есть свои причины. Во-первых, врачей не хватает, у нас, в Туве, это особенно заметно. Во-вторых, врачи загружены ненужной, зачастую надуманной работой. Отчеты, справки, обоснования, описания.
Доходит до абсурда: тот врач, который от больного не отходит, выхаживает – плохой, потому что историю болезни заполняет через пень-колоду. А тот, что к больному почти не подходит – хороший, потому что история болезни у него оформлена так, что комар носа не подточит: все описания, все точки и запятые на месте.
Я не говорю, что история болезни и справки разные вовсе не нужны, но должен же быть разумный предел всему. Лучше лишний раз к больному подойти.
Западные страны – Англия, Франция, Испания – нашу советскую систему во многом за образец берут, а мы перенимаем у них только то, что разрушает наше здравоохранение.
Контролирующие организации – это отдельная история, их количество все увеличивается. Наркоконтроль один чего стоит. В 1974 году я после окончания четвертого курса впервые работал во время практики в районной больнице. В перевязочной была коробка с наркотиками: промедол, морфий, омнопол. Никто не трогал!
А сегодня обычные седативные – успокаивающие – препараты приписали к сильнодействующим. Хранить их теперь надо в специальном помещении за железной дверью, в специальном сейфе.
У ребенка – судороги, пока сестра бежит в спецпомещение за лекарством, пока назад – время идет, но это никого не интересует. Реланиум отнесен к наркотикам – и все тут. Потом врач еще обосновать должен, что надо было препарат вводить обязательно.
Проверяющий, который ни дня не работал в больнице, еще и придираться будет: «А реланиум можно было и не вводить, ребенок, у вас, наверное, просто беспокоился, у него судорог-то не было».
Он не видел ребенка, но у него – инструкция. И он по инструкции – прав. Вот такая получается история.
ПАРОДИЯ НА СТРАХОВУЮ МЕДИЦИНУ
– Стала ли всеобщим благом страховая медицина, которая, по задумке государства, должна была вывести здравоохранение России из финансового тупика?
– Это в Германии – страховая медицина, а у нас в России – пародия на нее. Эта система делает из врача ремесленника, убивает творческий поход к лечению. Желание совершенствоваться убивает.
Все – строго по стандартам, все расписано: вот болезнь, вот список препаратов, которые применяются при легкой форме заболевания, при состоянии средней тяжести, при тяжелой форме. Вот набор необходимых обследований. Шаг влево, шаг вправо – нарушение. Но ведь это же косность!
Люди – разные, у всех разный организм, восприимчивость к лекарствам, сопутствующие заболевания. Назначил врач Иванову стандартный, из утвержденного списка, препарат, а он для него неэффективен. Но если назначит более эффективный препарат, которого в этом заветном списке нет, он – нарушитель и, хотя человеку жизнь спасет, его накажут: «Вы не вписались, вышли из стандартов».
А вот если будете строго по стандарту действовать, а пациент захужеет и умрет, вас – оправдают. По стандарту. Вот это, считаю, дикость.
Нас учили, что больного нужно лечить комплексно и индивидуально. Сейчас все это уничтожается, все по шаблону.
Спрашивается: зачем тогда шесть лет будущих врачей учить? Посадите компьютерщика, забейте на жесткий диск все программы лечения больного, все симптомы. Клавишу нажал – получил все рекомендации. Можно к больному не подходить. Кошмар это будет, а не медицина.
– Как же работать при такой системе?
– И многие врачи уже спрашивают себя: зачем работать в этой дикой системе? Когда ты ежедневно спасаешь больных, а тебя потом бьют – кто это долго выдержит?
Если еще недавно милосердие, доброта, душевность были обязательными качествами для врача, то сейчас многие в них уже не нуждаются – есть инструкция. А если врач будет только инструкцией руководствоваться, ему уже незачем интересоваться новыми лекарствами, журналы научные выписывать. К чему мы придем?
В 2008 году, когда ввели путинские доплаты врачам, все сначала радовались. А потом оказалось, что получили надбавку к зарплате всего десять процентов врачей: участковые и врачи «Скорой помощи».
Мы, педиатры-инфекционисты, попали в категорию «узких» специалистов. К узким отнесены и хирурги, стоматологи, акушеры-гинекологи, невропатологи, окулисты, отоларингологи.
 Мы, конечно, рады за участковых – труд их более достойно оплачивается, только вот качество их работы нисколько, на мой взгляд, не улучшилось. Часто они мало-мальски сморят больного и к нам, к «узким», отправляют, больные к нам потоком идут.
Нередко приходят мамы и говорят: «Я не хочу к участковому идти, он неграмотный у нас. Я хочу, чтобы меня проконсультировал грамотный врач». И мы выполняем функцию участкового врача.
Многие уходят в участковые, бросив «узкую» специальность, а специалистов и так не хватает. Во многом вся эта неразбериха – из-за того, что нет четкой организации, много бюрократии ненужной.
Вот нам дают план: столько больных, столько койко-дней, столько инфекционной патологи – это же абсурд. И мы подгоняем планы – это дикость.
Инфекционная патология часто непредсказуема, 70 процентов больных – с диагнозом «остро-кишечная инфекция», против нее никаких прививок нет. Мы, конечно, составляем план, но все равно невозможно предвидеть точное количество больных с острой инфекционной патологией.
Подъем таких инфекций – летом и осенью. В это время у нас больные, как на конвейере. По стандарту больной со среднетяжелой кишечной инфекцией должен 12 дней в стационаре лечиться, мы лечим его три или четыре дня. Если всех будем лечить по двенадцать дней, то перевыполним план, а это – наказуемо.
Если не выполним план – нас бьют, а если перевыполним – еще больше бьют, что свыше наработали – не оплачивается. Вот такая дикость.
Мне хочется иногда закричать на всю страну «Молодые люди, не поступайте в медицинские вузы!» Не завидую молодым докторам. Да и качество подготовки молодых врачей упало, и самопожертвованию их уже не учат.
ПРАГМАТИКИ И ПОФИГИСТЫ
– Молодые врачи значительно отличаются от врачей со стажем?
– Не просто отличаются, они – другие. Нас, врачей-стажистов, воспитанных прежней, советской медицинской школой, уже не переделаешь, мы все выдержим и будем работать так, как нас учили.
А вот среди молодых есть уже врачи-прагматики, врачи-пофигисты. И реформы последних лет способствуют увеличению их количества.
Когда мы были молодыми врачами, больше интереса к больным у нас было. Слышим: «Интересный больной во вторую соматику поступил». Едем смотреть этого больного. А сейчас некоторые врачи-интерны в соседнюю палату не заглянут, чтобы особый случай на практике увидеть. Удивляюсь такому безразличию.
Одна врач-интерн пробыла у нас на практике три дня, потом ушла и не вернулась. Подруга передала ее слова: «А что мне напрягаться, я все равно в районе буду работать. И всех сложных больных буду в Кызыл отправлять».
Есть у старых докторов такое правило: «Легкий больной выздоровеет сам, среднетяжелого вылечит толковый фельдшер, тяжелый – это прерогатива врачей».
Что ты за врач, если постоянно тяжелых больных в город отправляешь? Ты же скоро все забудешь, ведь врач должен оттачивать свое мастерство, постоянно поддерживать его на высоком уровне, леча тяжелых больных.
Кишечную инфекцию, даже тяжелую, можно лечить по клиническим показаниям, даже без анализов. Ребенок потерял жидкость и основные электролиты, дай ему то, что он потерял: эффективный антибиотик коротким курсом, далее – биопрепараты.
Болезнь надо уважать, иначе результата не получишь. Изучать болезнь надо, постоянно квалификацию повышать.
ТРИ ЗОЛОТЫЕ ДЕВОЧКИ
– Неужели все так безнадежно: благородство, самопожертвование, ответственность человека в белом халате, выполняющего свой долг несмотря ни на что, останется только в красивых фильмах и книгах?
– Я все же верю, что есть среди молодых докторов такие, кто выбрал это дело раз и навсегда, кто будет служить людям несмотря ни на что. И даже могу привести конкретный пример.
В августе 2008 года я в отделении один остался. А в это время столько больных поступает, что и вдвоем тяжело. Вызывают в приемный покой, бежишь, а там не один больной, а трое, четверо, пятеро. Как сортировщик между ними порхаешь: определяешь, кто тяжелый, кому нужно срочно лекарство капать. А в отделении просто кошмар: у одного – судороги, у другого – рвота.
 Как раз в такие дни дали мне трех врачей-интернов. Думаю: не дай бог, придут сейчас стандартные прагматики, совсем с ними зашьюсь, уже отказаться хотел.
На мое счастье золотые попались девочки – Аржаана Тулуш, Шенне Ондар, Шончалай Ондар. Сказал им только: «Один раз скажу – все. А потом – смотрите истории болезни, работайте. За дурацкие вопросы буду жестоко наказывать – некогда на них отвечать».
И так мне помогли эти три девочки! Они должны работать до трех часов дня, а оставались до шести, до восьми. Однажды Аржаана пошла больного принимать, и нет ее. Прихожу в приемный покой, а у нее сразу шестеро больных. «Александр Вениаминович, я приму их». Двоих у нее забрал, ушла она в девятом часу, когда все сделала. Сейчас в Чадане работает, сложно там ей, но держится, время от времени звонит, стараюсь советом поддержать.
Когда эти девчонки сдавали экзамен после интернатуры, я был в экзаменационной комиссии. Мне их руководитель говорит: «Вы, Александр Вениаминович, их так захвалили, уж так захвалили». Обычно от меня похвалы трудно добиться, но здесь был уникальный случай.
ЭТО – СВЯТОЕ
– А с каких пор маленькие пациенты стали вас Витаминычем называть?
– Это началось, когда я еще молодым доктором был. Уже и не помню, с чьей легкой руки. Мне нравится: с медицинской тематикой отчество, да и детям проще выговорить Витаминыч, чем Вениаминович.
Я папу своего, Вениамина Александровича Мезенцева, очень уважаю, он был для меня очень дорог.
Его молодость пришлась на войну, образование получить не удалось. В войну отец работал на заводе. Как-то они с напарником несли баллон, наполненный ацетиленом. Напарник оступился, а отец руку под баллон подставил. Покалечился, но завод от взрыва спас. Рука так и осталась скрюченной.
Он был умнейшим человеком. Читал запоем. Библиотекарь деревенская от него скрывалась даже, потому что он постоянно ее в район гонял, новые книги требовал. Я до сих пор благодарен отцу за то, что он и меня к чтению приучил, ведь чтение – и художественной, и научной литературы – пробуждает любопытство, заставляет постигать новое.
Он для нас все сделал, что мог. Очень гордился, что у него, простого крестьянина, все дети в люди вышли – высшее образование получили. В деревне это считалось большим достижением. Я окончил медицинский вуз, сестра Татьяна – юридический факультет Хабаровского госуниверситета, брат Алексей стал стоматологом. У всех жизнь сложилась.
После смерти мамы папа один жил, никуда не захотел переезжать. Скрюченной рукой своей научился картошку чистить. Мужскую работу он всю умел, а вот женскую при маме не выполнял, мама его жалела. До сих пор у меня в душе такой тяжелый осадок оттого, что мы отца, послушавшись его, одного оставили, что угас он, когда нас рядом не было.
– А где ваши родные места Александр Вениаминович?
– Моя родная деревня Жеблахты – в пятнадцати километрах от села Ермаковского Красноярского края. 22 мая 1953 года я там родился. Там вырос, каждый кустик там знаю. На кладбище зайду – знаю всех, кто там лежит: с ними дружил, общался, разговаривал.
Деревня моя – это словами не передать, это – святое. Часто ездил туда, когда учился, когда молодым доктором был, и сейчас езжу. В деревне у нас из старших Мезенцевых только папин младший брат Владимир остался. Он один живет, с моим младшим братом Алексеем его поддерживаем: денег подкинем, дрова купим, приезжаем с продуктами. Две сестры у нас там двоюродные. Нас всегда там ждут и всегда рады.
И родители для меня – святые. В деревне про маму старожилы до сих пор говорят: «Анна Ивановна недругов не имела». Никого она не осуждала, не обижала, для всех доброе слово находила. И отца уважала, никогда не позволяла себе его оскорбить или унизить.
А какой она квас делала! Сейчас никто так не делает. Из свеклы квасники изготовляла, по специальному рецепту. Свадьба в деревне или похороны – маме всегда квас заказывали. Квас у нее получался темный-темный, терпкий, густой. Я говорил: «Мам, тебе надо квас продавать». «Что ты, сынок, так нельзя».
Мама раньше отца умерла, в 2001 году, мы хороший памятник ей поставили. Отец ее на пять лет пережил, в 2006 году умер, рядом похоронили. Тоже памятник поставили.
В деревне говорят: «Мезенцевы ребятишки постарались, родители им все дали, а потом – они им». Люди все отмечают. И нам не стыдно домой приезжать. Когда мама с папой были живы – так они радовались, когда я приезжал!
НЕ ВТОРОЙ СОРТ
– Что привело вас в медицину?
– Восьмилетку я в деревне окончил, а в девятом и десятом классе учился в районном центре – селе Ермаковское. В школе больше всего одну дисциплину любил – органическую химию: нравилось, что эта наука – о живом. И формулы писать здорово получалось. Любой процесс в организме можно формулами обозначить. И в мединституте биохимия была любимым предметом.
В мединститут отец посоветовал поступать. Подал заявление в Красноярский медицинский институт, на лечебный факультет.
Перед вступительными экзаменами по общежитию ходила женщина и переманивала парней на педиатрический факультет. Говорила, что парней туда даже с тремя тройками возьмут. Я с перепугу заявление переписал, думал, что мне, деревенскому, выше тройки не получить.
Сдал экзамены на пятерки и четверку, мог бы и на лечебный факультет пройти. Но стал педиатром и без всякой рисовки скажу: вернись в то время, сразу бы написал заявление на педиатрический факультет. У нас была просто замечательная группа будущих детских врачей: десять парней и две девушки. Мы до сих пор дружим.
– А почему у абитуриентов педиатрический факультет меньше котируется?
– Потому что нас, педиатров, некоторые считают врачами второго сорта. Это – глубокое заблуждение.
Педиатры – доктора самодостаточные. Хороший педиатр взрослого и с дизентерией, и со стандартным воспалением легких сможет лечить. Терапевт грудного ребенка с такой же патологией – не сможет.
У взрослого чаще всего процесс протекает предсказуемо, он о своих симптомах сам расскажет. С ребенком, да еще с грудным, все иначе.
Чем ребенок младше, тем труднее сделать прогноз. Динамика патологических процессов у него зачастую лавинообразна, непредсказуема. Утром он улыбался, прыгал, смеялся, а в обед – запомирал.
Ребенку все препараты, особенно сильно действующие, рассчитываются на килограмм веса. Нужно точно знать дозу. Особенно это касается противосудорожных, жаропонижающих, сосудистых, а также антибиотиков. Передозировка катастрофична.
У взрослого – все гораздо проще: антибиотик по одной таблетке три раза в день – не промажешь. В педиатрии это не проходит, нужно знать, можно ли дать этот препарат ребенку до года, есть препараты, которые нельзя применять до пяти, семи, пятнадцати лет.
У детей картина болезни меняется быстро. Поэтому детские врачи постоянно в состоянии напряжения. Это не страх, но мы постоянно в форме, нам расслабляться нельзя.
– Когда в июне 2009 года тувинская инфекционная больница прославилась лечением укушенного клещом путешественника Федора Конюхова, вы консультировали его?
– Он лежал в диагностическим отделении, врачи которого установили точный диагноз и провели квалифицированное лечение.
А я, в основном, орудовал фотоаппаратом: сделал снимки и подарил путешественнику и коллегам на память. А когда 18 июня – через неделю после госпитализации – Конюхов выписывался, мы устроили ему маленькие проводы и снялись вместе с ним и его супругой, сыном, приехавшими в Кызыл после сообщения о болезни.
– Была целая эпопея с эвакуацией больного из степей Монголии через российскую границу – в Кызыл. Странно, что столь опытный путешественник, сделавший странствия по миру своей профессией, отправился по Великому шелковому пути в самое опасное клещевое время, предварительно не сделав прививки от клещевого энцефалита.
– Укус клеща может вызвать три вида заболеваний: клещевой энцефалит, клещевой боррелиоз – болезнь Лайма, клещевой риккетсиоз. Так вот у Федора Конюхова был как раз риккетсиоз.
 Прививок против клещевого риккетсиоза не разработано, так как затраты на них признаны неэффективными: болезнь протекает легко, и только три – пять процентов случаев – тяжелые. Конюхову не повезло: он попал в эти тяжелые проценты.
25 ЧАСОВ В СУТКИ
– Как получилось, что в Туву попали?
– В 1976 году окончил мединститут, получил направление. С нами никто особо не советовался, желания не спрашивал, сказали: «Александр Мезенцев, поедете в Туву».
Надо – значит надо, тем более, что родные места – под боком. И вот уже 35 лет моя жизнь – здесь: 2 августа 1976 года – запись о приеме на работу в трудовой книжке.
Не раз звали на родину – в Красноярский край. Но не хочу я куда-то ехать, моложе был – не хотел, а сейчас – тем более. У нас здесь интереснее работать. Население местное очень доброжелательное. Даже в трудные девяностые никакого негатива я не ощущал.
Лечу детей, и это – главное.
– Вы с женой Галиной Кирилловной работаете вместе. Это сложно?
– Крайне неудачное сочетание, когда муж и жена – медики, к тому же – одной специальности. Она у меня – трудоголик, никогда отвлечься не может. Это неправильно. Врачу важно уметь отключаться, чтобы восстановить силы. Моя Галина Кирилловна о делах думает 25 часов в сутки.
Мы постоянно обмениваемся опытом, советуемся, без этого – никак. У нас хороший коллектив, нас три врача – заведующая детским отделением Оюмаа Эрес-ооловна Куулар, Галина Кирилловна и я.
Дети у нас уже взрослые. Дочери Наталье – 25 лет, она окончила Уральскую юридическую академию. Работает в Екатеринбурге в военно-страховой компании. Сыну Павлу – 26 лет, трудится в фирме в Кызыле, он – специалист-компьютерщик.
– Как вы проводите выходные, отпуск?
– Летом в парк ходим, на Енисей. Жена с дочкой ездили несколько раз в Сочи. Галина Кирилловна обижается, что не езжу с ними, но не люблю я эти вещи: куда-то далеко ехать, ходить в толпе.
Уезжаю в родную деревеньку. Беру с собой фотокамеру, природу снимаю, людей.
ОСТАНОВЛЕННОЕ ВРЕМЯ
– Александр Вениаминович, о вас уже слагают легенды: этот врач настолько любит детей, которые у него лечились, что обязательно фотографирует их после выздоровления: весь его кабинет в детском отделении республиканской инфекционной больницы этими фотографиями украшен.
– Легенда – это уже слишком. А фотографии действительно висят, только не в кабинете – кабинета персонального у меня нет, у нас ординаторская, где мы, три врача, находимся. Фотографии – на стенах коридоров. Они разные: и дети, и пейзажи.
Детей очень люблю снимать, их душа – как на ладошке. Еще люблю снимать разные праздники – радостные лица.
Фотография мне помогает отвлечься, восстановиться. Много лет назад коллега сказала золотые слова: «Настоящий мужик должен иметь позитивное хобби». Я тоже так думаю. И фото – мой позитив.
А вот чтобы выставки большие делать – на это я лентяй. Правда, наконец, собрался: в июле 2010 года открылась моя фотовыставка в библиотеке имени Крупской, в апреле 2011 года – в той же библиотеке – вторая.
– Когда началось ваше увлечение фотографией?
– Еще в седьмом классе. В основном, конечно, это тоже заслуга отца. Хотя первый фотоаппарат, «Смену-2» с отколотой крышкой, подарил мне дядя Гена, двоюродный брат папы. Примитивный фотоаппарат, намучился я с ним, даже забросил фотографию ненадолго.
Отец поощрял мои увлечения и, хотя жили бедно, согласился купить фотоаппарат: «Ладно, но смотри, чтобы занимался». Помню, мы специально поехали в Шушенское, он сказал, что надо покупать аппарат хороший. Купил он мне «Зоркий-6», тогда одни из лучших, купил фотоувеличитель в чемоданчике, баночки, бачок, все-все купил!
Он же раздобыл и первую в моей жизни книжку про фотографию, 1961 года выпуска. «25 уроков фотографии» – это фундаментальная классика. Я ее до дыр зачитал. И так фотография меня завлекла, что до сих пор не отпускает. Это же остановленное время!
Журналы выписывал про фото – какие только мог: «Фотомагазин», «Фото и видео». Сейчас выписываю «Digital-photo». В этом году новый журнал появился, «Photographer», но пока я его не видел.
ПОЛЁТ С ВЛАДИМИРОМ САВИНЫХ
– В профессиональных фотожурналах на что обращаете внимание?
– В первую очередь, конечно, на технические новинки. Мы же, фотографы – и профессионалы, и любители – «убиты» фототехникой. Камеры, объективы, флэш-карты.
А еще нравится, что в каждом солидном журнале о фото есть рубрика, в которой представлены работы и жизнеописание какого-либо мастера. Владимир Лагранж, Ансел Адамс, Виктор Ахломов, Роберт Дуано – это мэтры, гиганты мировой фотографии. Так это интересно читать!
Еще была рубрика интересная в журнале «Digital-photo». У фотографа брали фотографию, которую он сам считает знаковой, и описывали, в каких условия она сделана, в какое время, что за обстановка была в это время, рассказывали о судьбе этого человека.
Меня потрясло фото Владимира Вяткина: там просто идут солдаты с учений, один солдат повернулся и до того получился потрясающий характер, мощнейший типаж!
Для меня получить журнал по фотографии – праздник. Когда получаю очередной номер, чувствую себя космонавтом на орбите. А когда со свежими журналами приду к моему другу, фотокорреспонденту «Тувинской правды» Владимиру Савиных, мы оба, словно в полете, нас в тот момент ничто, кроме этих журналов, не интересует. Увлекательнейшее дело!
А ЗА ЧТО ЕЁ ЛЮБИТЬ?
– Александр Вениаминович, как вы думаете, какая из проблем современной семьи больше всего отражается на здоровье детей?
– Крах института материнства. Сейчас мамы сплошь и рядом не растят своих детей. И детские врачи это хорошо знают.
Вот пример. Поступает в отделение грудничок без мамы. Где мама? Учится, работает. А ребенку, да еще во время болезни, в первую очередь нужна мама.
Никто никогда не убедит меня, что отец может младенцу мать заменить Мужик – по-своему предназначению охотник, добытчик. Женщина – хранительница очага, воспитатель детей.
Сейчас этот порядок рушится. Жена работает, муж – дома сидит, да еще водку пьет. Какой из него воспитатель?
Даже если и не пьет. Не умеют мужики с детьми обращаться. По природе своей не умеют. Сколько к ребенку раз нужно подскочить, перепеленать, напоить, глазки и носик почистить, укачать, смесь сварить. У мужика в его генной карте не прописано это.
Мамы-студентки – особый случай. У них сплошь и рядом грудные дети с бабушками остаются.
Хорошо еще, если бабушка относительно молодая. У меня был пациент, которого мама – десятидневного – оставила на бабушку, уехала учебу продолжать. Это через три дня после выписки из роддома! Ребеночек вскоре к нам попал.
Потом годы проходят, мамы обижаются: малыш не признает, не любит. А за что любить? За то, что бросила грудного? Ребенок до года должен находиться у груди матери, он должен получать энергию материнскую, тепло, ласку, любовь, а он ее не получает.
И те мамы, что с детьми к нам поступают, меня тоже удивляют. Через два дня заявляют: «Я – домой». А надо минимум пять или шесть дней в стационаре с ребенком находиться.
Лечение детей – это целый комплекс мер, и психологических, и организационных, и медицинских. Тут без помощи матерей очень трудно обойтись.
РЕБЕНОК – НЕ ПОЛИГОН ДЛЯ ПИЩЕВЫХ ОТХОДОВ
– Казалось бы, современные мамочки, должны все это про детей знать, ведь информации на медицинские темы сейчас много, в том числе – в Интернете.
– Вот-вот. Начитаются в Интернете, как инфекционный энтероколит лечится, и давай врачу диагноз подсказывать, диктовать, как он должен лечить, какие препараты использовать. Не помогают, а только мешают.
У родителей должно быть доверие к врачу. От мамы что требуется? Обеспечивать уход, кормление, питьевой режим и детально сообщать мне во время обхода: сколько малыш за сутки выпил, как кушал, какая температура, какой был стул, какие жалобы.
Больше мне ничего не надо. Каждый должен заниматься своим делом.
Простая чабанка советов по лечению не дает, а четко выполняет указания и тем самым помогает быстрее ребенка на ноги поставить.
– Основные ошибки молодых мам?
– Во-первых, у большинства нынешних молодых мам напрочь отсутствует культура питания, культура кормления детей, просто какая-то деградация в этой сфере. Иногда за голову хватаешься от того, как детей безобразно кормят. Я вам откровенно скажу: больше половины кишечных инфекций у детей делаются руками матерей.
Будь моя воля, вообще бы запретил производство йогуртов для детей. У нас ведь йогурт дают грудничкам. А что такое йогурт? Это испорченный кефир или испорченная простокваша, куда добавлены искусственные ароматизаторы. Мама даст шестимесячному ребенку эту гремучую смесь, и все, он – наш клиент.
Во-вторых, абсолютно отсутствует питьевой режим. Можно сказать, совсем не поят детей. А им вода нужна, как воздух. Они быстрее взрослых теряют воду.
Когда поступает ребенок с расстройством кишечника, мы первым делом спрашиваем: «Чем кормили?» Тут как-то одна мамаша возмутилась: «Доктор, что вы ко мне прицепились?» И потрясающую фразу выдала, после которой я дар речи потерял: «Он ест все то, что мы едим». Это восьмимесячный ребенок!
Что самое страшное – большинство родителей воспринимают безобразное кормление как норму. Не думают о том, что пищеварительная система восьмимесячного ребенка не в состоянии переварить плод киви или кусок шашлыка.
И сами едят безобразно, и детей так же кормят. Жирную баранину с картошечкой запили литром кока-колы, и все – понос и панкреатит гарантированы.
А для питания ребенка до года и больших трат-то не нужно. Ему необходимы грудное молоко, манная каша, творожок, яичный желток, тертые свекла, морковка, яблочко. Если не грудное молоко, то специально адаптированная смесь, прикорм – строго по возрасту и согласно рекомендациям врача-педиатра. Велосипед изобретать не надо.
А у нас сейчас дети – словно полигон для испытания пищевых отходов. Душа разрывается на части, когда вижу, как мать собственными руками гробит своего ребенка и говорит еще: «А я подумала, что можно». Или еще объяснение: «Он за этим тянется». А если младенец к стопке водки будет тянуться, тоже дадите?
К детскому питанию нужно относиться осторожно. Я всегда говорю мамам: «Если написано, что смесь можно давать с трех месяцев, то лучше давать ее с шести, если написано с шести – давать с девяти, чтобы обеспечить возрастной запас, чтобы организм ребенка был покрепче, чтобы он был более приспособлен к перевариванию этой смеси». А лучше всего – пюре и кашу самим готовить.
Мой совет родителям: хотите вырастить здорового ребенка – с первых дней кормите его правильно, поите правильно, в идеале – отваром плодов шиповника.
НЕ РАДИ БАБЛА
– Что еще раздражает вас в поведении родственников заболевших детей?
– Бывает, что родные просят посмотреть ребенка, который лежит в другом отделении. Как объяснить, что я не могу, так как не являюсь его лечащим врачом. Это тоже профессиональная этика. Если сам коллега меня попросит, тогда мы советуемся.
Не люблю, когда поступает ребенок, а следом – звонки из разных начальственных зданий. Просят обратить внимание: важного, мол, человека дитя – из такого-то аппарата.
Неужели думают, что, если этого не сказать, я хуже лечить буду? И не понимают, что для врача это – оскорбление. И ведь чаще всего у такого ребенка – ничего серьезного.
А привозят в тяжелейшем состоянии ребенка из района, и никто не звонит – ни из Белого дома, ни из Желтого, ни из какого другого.
Мама – чабанка простая: руки в трещинах, лицо обветренное. Вот она сидит, плачет. Она и ее ребенок никому не нужны, кроме доктора.
И знаете, такое бывает чувство: наизнанку вывернусь, в лепешку разобьюсь, а ребенка вытащу. Ребенок выздоравливает – радуешься, как за родного.
Вот 13 ноября прошлого года, я дежурил как раз, к нам из Ак-Довурака привезли трехлетнюю девочку со скарлатиной. Скарлатина – тяжелая болезнь, от нее, когда не было пенициллина, дети десятками, сотнями умирали.
Девочка поступила в состоянии токсико-септического шока, у нее были поражены почки, сердце, поджелудочная железа плюс воспаление легких. В коме лежала пять суток, на кислороде была, под капельницей находилась целую неделю, большие объемы жидкости вводили, гормоны.
А какой у нее вид был! Обильная мелкоточечная сыпь, губы толстые, язык малиновый. А потом, когда все это прошло – такая лапочка, такой цветочек!
Валерия ее зовут, я ее звал Лерик. Когда ее выписывали, руку ей подал на прощание, а она меня в щечку поцеловала. Вот и скажите: что может быть прекраснее, чем лечить детей?
Мы ее маме все рекомендации дали, как реабилитационный период обеспечить, какие препараты нужны. Через месяц она позвонила, сказала, что все хорошо: Лера пошла в садик, бегает, жалоб нет. Вот ради чего стоит работать.
Может быть, в сентиментальность ударяюсь, но хочу, чтобы вы поняли: не ради бабла мы за ее жизнь бились!
|
Общество 
