|
 К 75-летию писателя Чооду Кара-КУске
У тувинского народа есть поговорка: если хороший конь зацепится зубами за стремя, хозяину его не миновать страшной беды.
Такая беда в годы сталинских репрессий, с 1937 года обрушившихся на Советский Союз и Тувинскую Народную Республику, постигла, как и многие семьи, и наш род – детей, внуков, зятьев ламы Чыргал-Чочу Чооду, моего деда. 17 репрессированных: двое расстреляны, 15 приговорены к разным срокам лишения свободы. Среди них – и мой отец Кунзек Чооду.
А восемнадцатый репрессированный – легендарный Эзир-Кара – Черный орел, непревзойденный в истории Тувы скакун, который вслед за своим хозяином Санданмаа Сояном тоже стал «врагом народа».
Сегодня памятник всем жертвам политических репрессий стоит в Кызыле. А памятник легендарному скакуну – в селе Ак-Эрик Тес-Хемского района.
Памятник – от слова память. Эту память о жертвах репрессий – людях и скакуне Эзир-Кара, уже будучи журналистом, писателем, я собирал по крупицам много лет: по архивным документам, воспоминаниям и рассказам очевидцев. И по своим собственным воспоминаниям: ведь репрессии коснулись и меня – мальчишку, в год ареста отца выгнанного из третьего класса.
ДЕТИ, ВНУКИ И ЗЯТЬЯ ЛАМЫ: РАССТРЕЛЫ И ПРИГОВОРЫ НА 93 ГОДА
Дед мой – Чыргал-Чочу Чооду – потомственный лама Самагалтайского хурээ.
Он родился в 1869 году, ушел из жизни в 61 год – в 1930 году. Именно в этом злополучном году в Тувинской Народной Республике началось массовое уничтожение духовенства: сжигали буддийские храмы – хурээ и литературу, лам и шаманов отправляли в ссылку с конфискацией имущества, обязывали платить большие налоги, ущемляли в правах.
Чыргал-Чочу не смог выдержать такое бесчинство власти и в знак протеста сам ушел из жизни: повесился у крыльца здания кожуунной администрации.
Чыргал-Чочу и его жена Амагалан вырастили восемь детей. И у каждого из детей ламы была своя трагедия, связанная с репрессиями.
93 года – на такой общий срок были осуждены сыновья, зятья и внуки ламы Чыргала-Чочу.
Старший сын ламы Сырат-Йырба отвечал в хурээ за продовольственную часть, йырба – его должность. Осужден на пять лет. Своей семьи не имел, умер в 1945 году в Эрзине в семье племянника Баира Аракчаа.
Чуннай, муж старшей дочери Чажай, которого в народе называли Отчу-Мээрен – Знаток вызова дождя – осужден на пять лет. Приемный сын Чажай и Чунная – Ойдуп-оол – был председателем Берт-Дагского сумона, осужден на три года.
Соян Далай-Хаа – муж дочери Белчей – осужден на два года. Норбу – муж Севил – тоже на два года.
В семье дочери Натпит пострадали и муж, и дети. Ее муж Чудурук Амырдаа осужден на четыре года. Сын Баир Аракчаа, получивший духовное образование в хурээ, осужден на два года, спустя сорок лет ему возвратили удостоверение красного партизана и восстановили в партии. Второй сын – Чайбар Шашко – провел в тюрьме год, впоследствии работал председателем сумона Чыргаланды. Третий сын – Василий Копеёл – репрессий избежал, стал кандидатом экономических наук.
Наибольшее число пострадавших от репрессий – в семье дочери ламы Сиилинмы. Сиилинмаа родила девять детей. Ее муж Опен-Чагырыкчы умер в тюрьме во время допроса.
Только двух их дочерей – Монгул-Хоо и Шаравии – пощадили репрессии. Семерых детей – не пощадили. Сын Айыраа – расстрелян. Сын Хайлын-Хоо осужден на семь лет, сын Баадыр-Хоо (Соян-Кара) – на двенадцать, сын Соян Кунчу – на пятнадцать. Муж дочери Балымы – Чапсын – получил пять лет, муж Чайзат – Соян Сумаади – пятнадцать.
Муж Балчытмы – Седей-Панза – был осужден на три года с высылкой из Эрзина в Тес-Хем после возвращения из тюрьмы. Рано осиротевших детей, внуков ламы, вырастила жена его брата Шыырапа – фронтовичка тетя Маша – Мария Клеина, за могилой которой вот уже тридцать лет они ухаживают, как за материнской. Дети, ставшими родными для этой русской женщины, получили образование, стали уважаемыми людьми. Бадарчы Седей работал директором совхоза, председателем райисполкома, был депутатом Верховного Хурала Республики Тыва, Ак-кыс Томочакова – заслуженный врач Тувы и России. Бичекей Седей – подполковник милиции, Дондуй-оол Седей – ветеран ветеринарной службы, Оюмаа Седей – Заслуженный работник культуры Тувинской АССР, обладатель гранта Председателя Правительства Республики Тыва.
Мой отец, младший сын ламы Кунзек, осужден на двенадцать лет с ущемлением конституционных прав на пять лет после освобождения.
А муж его сестры Ошку-Саар – Санданмаа – расстрелян. Через две недели после приведения в исполнение приговора вслед за своим хозяином пострадал и скакун Эзир-Кара.
САНДАНМАА – МАЛЬЧИК, НАЗВАННЫЙ ЖЕНСКИМ ИМЕНЕМ
Санданмаа Соян Кур родился в сумоне Хаан-Когей Тесинголького кожууна Урянхайского края в 1896 году.
Санданмаа – имя женское. В семье умер первенец, и чтобы мальчик не повторил его судьбу, чтобы обмануть злых духов, местным монгольским ламой и было дано ребенку женское имя.
Отец мальчика Соян Кур славился как заядлый панза – коммерсант по реализации лошадей. Поэтому Санданмаа с детства отлично знал повадки лошадей, точно определял их болезни. Не случайно именно кобыла из табуна Санданмаа дала знаменитого скакуна.
Санданмаа взял жену из сумона Чооду, расположенного по южному склону Танну-Ольского хребта – Ошку-Саар, дочь потомственного ламы Самагалтайского хурээ Чыргал-Чочу Чооду.
После женитьбы на Ошку-Саар он оставил хурээ, где получил образование, и занялся общественной работой. Знание письменности и четырех языков – тувинского, монгольского, тибетского, русского – не позволило ему сидеть без дела.
Руководил сумонной организацией революционного союза молодежи, партийной ячейкой, заведовал красной агитационной юртой, был председателем Тес-Хемского кожкоопа (райпо), Хаан-Когейского сумона.
Название сумону Хаан-Когей было дано в честь нагорья в Монголии, расположенного в двухстах километрах от села Эрзин.
Тувинцев, живших в сумоне Хаан-Когей, после договора двух государств в 1932 году переселили с монгольской территории в Туву – в район озер Торе-Холь, Бай-Холь, Шара-Нур – на территории нынешнего Эрзинского района. Так возник переселенческий Торе-Холь сумон, который стал возглавлять переселившийся сюда вместе с другими Санданмаа Соян.
Но большинство переселяться не захотело. В отчете Сонама и Серекея, проверявших сумон Хаан-Когей на территории Монголии в 1947 году, сказано:
«На 01.01.1947 население сумона – 553 человека, КРС – 1217, МРС – 9092, лошади – 725. Дети школьного возраста – 136, школы нет, медпункта нет, сумонного центра–юрты нет, пограничной линии не проведено. Требуется немедленное переселение их в Туву».
Но это сделано не было, и потомки тувинцев из сумона Хаан-Когей до сих пор живут на территории Монголии.
ЯД ПО СПЕЦЗАКАЗУ
Там – в Хаан-Когее – в 1930 году, в год Черного коня, от черного жеребца Санданмаа Сояна и черной кобылы родился черный жеребенок – будущий непревзойденный чемпион Тувы.
Интересно, что в протоколах конных скачек и в газетах, даже после переселения хозяина скакуна в сумон Торе-Холь, все равно указывали: скакун Эзир-Кара – из сумона Хаан-Когей. Его Санданмаа действительно каждую зиму отправлял к своему отцу Сояну Куру в Хаан-Когей.
Из тайги Хаан-Когей через сыпучие пески долины Больших озер и каменистый хребет Танну-Ола скакун, преодолевая 520 километров, приходил на скачки в Кызыл.
Председатель Торе-Хольского сумона и депутат Малого Хурала Тувинской Народной Республики, член народно-революционной партии Санданмаа Соян был схвачен кэгэбэшниками в своей юрте 30 марта 1939 года.
Обвинение: организация контрреволюционной работы по поручению председателя Совета министров ТНР Чурмит-Дажы.
Эта «контрреволюционная группа», якобы, собиралась захватить пограничную заставу Шара-Суур, весь кожуун и отравить все руководство заграничным ядом.
Вот какие показания хранятся в архивном деле: «Соян Санданмаа, вынимая из своего кармана 1500 акша, 10 флаконов яда, раздал одиннадцати присутствующим каждому по 100 акша, десяти присутствующим – 10 флаконов яда.
Себе оставил 400 акша и сказал нам: «Эти вещи я получил от самого Чурмит-Дажи, когда я ездил на семнадцатую годовщину ТНР и на конные скачки. Чурмит-Дажи предупредил, что яд получен по специальному заказу из-за рубежа, его вместе с пищей дайте руководителям и активистам сумона.
Не надейтесь, что вас не захватят и не сделают обыск, поэтому храните в надлежащих местах. А деньги используйте для привлечения людей в наши ряды или на свои нужды».
Следствие было быстрым: Санданмаа расстрелян в 00 часов 40 минут 23 июня 1939 года.
Протокол № 16 собрания Президиума Малого Хурала ТНР от 21 июня 1939 года, утвердивший постановление чрезвычайной коллегии МВД, свидетельствует: вместе с Сояном Санданмаа, были расстреляны три его земляка – Соян Калзан-Серен, Соян Балдар-Даа-Лама, Оюн Увангур.
КОМУ ХОЧЕТСЯ В ТЮРЬМУ?
Через две недели после расстрела Санданмаа Сояна – 7 июля 1939 года – на всетувинском Наадыме был репрессирован его скакун.
Старый лама Орус Куулар, уроженец сумона Баян-Тала Дзун-Хемчикского кожууна, неустанный просветитель желтой веры, автор книги «Начальные знания о буддизме» был очевидцем того далекого события. Его горькое воспоминание об этом дне было опубликовано спустя полвека – в газете «Тыванын аныяктары» от 24 декабря 1988 года:
«В 1939 году я был старшиной школы подготовки младших командиров Тувинской народно-революционной армии и руководителем группы спортивных коней. Я привел на Наадым около десяти коней. Когда приближалось время пустить коней на скачки, коноводы и другие люди побежали к коновязи с криками: «Эзир-Кара! Успокойте Эзир-Кара!» А он, Эзир-Кара, как всегда, бегает вокруг коновязи, хочет встать на дыбы.
Увидел это начальник штаба полковник Сувак и дает указание: «Все знают Эзир-Кара как скакуна на днях расстрелянного контрреволюционера Сояна Санданмаа. По политическим мотивам его нельзя пустить на скачки. Развяжите и отпустите его!» Тогда весь стадион зашумел, кто-то закричал, а Сувак крикнул: «Кому хочется в тюрьму?!»
Ответом на этот вопрос была мертвая тишина. Казалось, люди перестали даже дышать от страха. Слово было сказано: черному коню навсегда было запрещено участвовать в скачках, делать то, ради чего он появился на свет – мчаться вперед и побеждать.
НЕПОБЕДИМЫЙ
А побеждал Эзир-Кара всегда. До девятилетнего возраста, когда слово полковника Сувака решило его судьбу, ни один скакун ни разу не обогнал черного жеребца.
Тогда был обычай: скакуну-победителю присуждается прозвище, если он займет первое место три раза подряд. На республиканских скачках в честь Наадыма – главного ежегодного праздника животноводов – черный конь Сояна Санданмаа становился победителем три раза подряд: в 1934, 1935 и 1936 годах. И в 1936 году получил свое первое победное прозвище Эзир-Кара – Черный орел.
Газета «Ареве шыны» от 17 июля 1936 года сообщает, что 7 июля на 25 километров вышли 123 скакуна. Наградили 25. Первое место опять занял черный конь Сояна Санданмаа из Хаан-Когей сумона Тесингольского кожууна.
Награда – конь и торепчи за 50 акша. Торепчи – это боковая кожаная часть седла, по-русски – тебенек. Трехкратному чемпиону впервые дано прозвище – Эзир-Кара.
В 1937 году – четвертая победа на всетувинских скачках. Газеты «Ареве шыны» от 15 июля и «Шын» от 18 июля сообщают, что 7 июля на 25 километров вышел 51 скакун, наградили 16 коней. Чемпионом, как всегда, стал черный конь Санданмаа. Награда – деньгами: 140 акша. На этот раз скакуну дали прозвище Хулук-Кара – Неугомонный черный.
1938 год: скакун Сояна Санданмаа – вновь герой скачек и тувинских газет. 14 июля «Хостуг арат» информирует: 7 июля на старт вышел 61 скакун, наградили 15 из них. Победителем опять стал черный конь Санданмаа Сояна из Хаан-Когей сумона. Награда – конь и торепчи за 50 акша.
Накануне – 5 июля – в Туве впервые увидели самолеты: из СССР прилетели три машины. Окрыленные историческим событием руководители правительства дали пятикратному чемпиону Тувинской Народной Республики прозвище Ужар-Хеме – Летающая лодка. В газете «Вперед», выходившей на русском языке, 19 июля дается перевод нового, в духе времени, прозвища непобедимого скакуна – Самолет.
В шестой раз победить на скачках Наадыма не пришлось.
В день праздника – 7 июля 1939 года выходит №54 газеты «Хостуг арат», на первой полосе которой сообщается, что накануне расстреляны еще несколько земляков Санданмааа: Сазаа Шуннайба, Оюн Чамзы-Соржу, Коо-Сурун, Хол Сечежап, Хол Шой-Сурун-Камбы, Хол.
12 июля 1939 года газета «Шын» сообщает: за организацию по распоряжению контрреволюционера Чурмит-Дажы контрреволюционной группы хозяин Эзир-Кара расстрелян две недели назад, поэтому конь не допущен на скачки 7 июля. В этот день первое место занял конь Дамбыры из Танды. Награда – 100 акша.
А с 1940 года в республике перестали проводить традиционный Наадым. Вместо него появились спартакиады, на которых конному спорту уделялось очень мало внимания. Вновь традиция проведения Наадыма была возрождена в начале девяностых годов.
СУДЬБА СКАКУНА-КОНТРРЕВОЛЮЦИОНЕРА
Как же сложилась дальнейшая судьба репрессированного Эзир-Кара?
В 1993 году я принес приглашение на открытие памятника скакуну Артёму Сюрюндеевичу Борбак-оолу, комиссару Тувинской народно-революционной армии, впоследствии полковнику КГБ, автору книги «Выстрелы в песках».
Вот что рассказал мне тогда Борбак-оол о произошедшем вечером 7 июля 1939 года:
«После окончания Наадыма, в этот же вечер, в штабе армии собралось несколько человек. Почему-то без меня обсуждали вопрос о судьбе скакуна.
Наверное, не доверяли, я ведь в Дзун-Хемчикском кожкоме ревсомола работал с вашим отцом, а хозяин Эзир-Кара – его родня.
О том, что обсуждали на этом совещании, совершенно секретно, в нескольких словах, шепнул мне коновод. Штаб ему дал поручение: чтобы этого коня-контры утром никто не видел, чтобы и след его исчез, и слава остыла. Коновод испугался, стало ему страшно: такого коня ни резать, ни стрелять нельзя, так куда он может деть его? Начал умолять начальников избавить его от этого поручения. Тогда сказали: молчи, ты ничего не видел и не слышал. И выгнали коновода из штаба.
С этого дня я славного Эзир-Кара не видел, а спросить о том, где он, было просто нельзя. Время было страшное».
Хорошо знавший историю Эзир-Кара и близких к нему людей партийный работник, историк Кыргыс Дадааевич Аракчаа мне говорил, что коня отправили в тайгу – к заключенным, заготавливающим древесину и сплавляющих ее вниз по Енисею. Там скакун так отощал от непосильной работы, что его бросили в лесу и он, худой, еле стоящий на ногах, попал в Кара-Хааке в руки какого-то Чооду. Больше о нем Аракчаа ничего не знал.
В 2004 году на празднике по случаю срезки грив лошадей в местечке Кур-Шеле сумона Бора-Тайга Сут-Хольского района старики наперебой рассказывали мне:
– Эзир-Кара доживал свой век у богача Самдар-Кожая в Баруме.
– Нет, он попал к хакасам, когда в войну в Абакан гоняли скот для Красной Армии.
– Нет, никто не осмелился бы отправить в подарок Красной Армии репрессированного коня.
– Да что вы болтаете? Репрессированного коня-контрреволюционера сразу расстреляли, сожгли и закопали.
Слушал и не знал: кому же верить? У каждого – своя версия.
А внук Санданмаа, последний парторг совхоза «Пограничный» Даш-оол Танов говорил мне, что голова Эзир-Кара в лесу в районе села Межегей висит на дереве – по тувинской традиции череп особенно ценного скакуна вешают на дерево, как памятник ему. Этот необыкновенно большой череп давно там висит, и я не от одного человека слышал, что он – именно тот. Я сам видел его: справа от дороги, если ехать от Кызыла.
Если ламы одобрят, то нынешним летом с группой односельчан я передам его в музей Эзир-Кара, который собираются открыть в школе села Ак-Эрик, по месту жительства хозяина коня Санданмаа Сояна.
НЕСТЁРТАЯ ПАМЯТЬ
Стереть память об Эзир-Кара не удалось: он стал легендой, в народе о нем сложены благопожелания, стихи, песни, он живет в рассказах и воспоминаниях, о нем написаны книги.
Воспоминания о том, что они ездили на Эзир-Кара, оставили многие, среди них – комиссар народно-революционной армии Артем Борбак-оол, артистка цирка Дунзенмаа Оскал-оол.
В фонотеке Тувинского института гуманитарных исследований имеется запись «О хорошем коне» Оруса Куулара, тренера спортивных коней народно-революционной армии ТНР, готовившего Эзир-Кара к скачкам всетувинского Наадыма в 1939 году.
Есть запись речи о скакуне кандидата искусствоведения Болат-оола Будупа, запись благословения Шулуу Баадыра из Эрзина на монгольском языке – «Слава скакуну».
Знаменитому коню посвящен танец в постановке Аяна Мандан-Хорлуу.
Эзир-Кара вдохновляет и скульпторов. Александр Баранмаа отлил в Екатеринбурге голову коня из бронзы. На гранитном постаменте надпись – «Ezir-Kara». Есть его работа из белого мрамора. На Международном конкурсе ледовых скульптур в городе Перми в 2006 году Баранмаа создал Эзир-Кара изо льда.
ПРАЗДНИК В ЧЕСТЬ ЛЕГЕНДЫ
Памятник легендарному коню Эзир-Кара был открыт в селе Ак-Эрик Тес-Хемского района 10 июня 1993 года.
На белой плите – изображение знаменитого коня, на плите рядом – имена двадцати трех репрессированных из этой местности.
Памятник выполнен по эскизу художника Кунзета Биче-оола. Под его руководством на его строительстве работали внуки Санданмаа – Даш-оол Танов, Валерий Танов, Алдын-оол Луду, Таяй Луду, правнуки – Май-оол и Мерген Тановы, Айдын Соян.
На первом празднике в 1993 году состязались бегуны, борцы и, конечно, скакуны. Первым финишировал конь Халыыр-Доруг Хорлай-оола Ланаа. Следующими – кони Эдуарда Кара-Сала, Эдуарда Эрендея, Владимира Алдын-Херела, Григория Оолета, Артура Чаймаа, Хорлай-оола Сувака, Шимета Суктера.
Специальных призов – денег и авто – не было: семьи пострадавших от репрессий собрали скот, которым и награждали победителей.
За первые места борцы и хозяева скакунов получали комплект: верблюд, конь, корова, овца, коза. За вторые места – комплект уже без верблюдов, за третье места – без верблюдов и коней. И так далее.
И всех без исключения участников праздника энтузиасты в течении двух суток угощали – совершенно бесплатно – собранными со всего сумона Кызыл-Чыраа общественными продуктами.
С 1993 года конно-спортивный праздник «Эзир-Кара», своеобразный отборочный турнир сильнейших скакунов и борцов перед республиканским Наадымом, стал ежегодной традицией на юге республики.
В 2002 году в честь сорокалетия народного хоомейжи Ондара Конгар-оола, по его просьбе, этот праздник провели в Кызыле.
В архиве гостелерадиокомпании «Тыва» имеются записи почти всех праздников с вручением наград победителям. В 1998 году, например, переходящий кубок остался у эрзинского коневода Сергея Ынаалая, троекратного чемпиона праздника «Эзир-Кара».
ДЕСЯТЬ ЛЕТ СЧАСТЬЯ
Среди имен двадцати трех жертв репрессий на плите памятника в селе Ак-Эрик первое – Санданмаа Соян Кур, последнее в списке – Чооду Кунзек Чыргал, это имя моего отца.
Он в 1931 году окончил партшколу в Кызыле, в 1932 – 1935 годах работал секретарем Дзун-Хемчикского кожкома ревсомола. В 1935 – 1938 годах был одновременно следователем, председателем нарсуда и секретарем Тес-Хемского кожкома партии. В 1939 году работал заведующим торговой палаткой на прииске Нарын. В 1940 – 1943 годах был председателем сумона.
А имя моей мамы – Суглукмаа Сат.
Сегодня, в свои семьдесят пять лет, задумываясь над тем, что же такое счастье, понимаю: счастье – это когда отец и мать рядом с тобой. И у меня было это счастье. Я в нем купался целых десять лет!
Родился я 5 мая 1936 года, и в течение десяти лет отец и мать жили моей жизнью, жизнью единственного сына.
Видимо, предвидя неладное – мое полное одиночество в дальнейшем, родители нашли мне в пару сестру: удочерили Кокей – дочь родственника отца Ойдуп-оола. Но ухудшение здоровья моей больной матери не позволило вырастить ее вместе со мной, пришлось через несколько месяцев вернуть обратно родным.
В начальных классах я почти что и не учился. В 1943 году из местечка Хараалыг-Хем на лошадях приехали в начальную школу в Берт-Даг около двадцати детей, но четырем из них не хватило юрты. Сказали, что юрта будет завтра, но два мальчика и две девочки из нашего аала – Достак, Дуу-Дарый, Саар и я – неделю жили около школы в зарослях караганника вместе с сопровождающим, который готовил нам пищу.
Тогда все ученики всем обеспечивали себя сами: и одеждой, и постелью, и пищей. Работа школьного завхоза – собирать на вьючных конях по юртам за 30 – 40 километров на еду все, что дадут родители: мясо, молочные продукты, масло. А хлеба никто не знал, даже не слышали, что есть такой продукт.
Школа – маленькое здание, разделенное на четыре класса. Учительской комнаты нет, четверо учителей приходили из своих юрт прямо в классы. Днем мы учились в школе, а вечером возвращались к костру и спали под открытым небом.
На седьмой день прискакала моя мама и увезла нас – четверых детей, живших у костра – домой.
На следующий год – опять в первый класс. Проучился около месяца, живя в юрте Кок-Санчата. Но заболел, и мама снова забрала меня домой.
Наше зимнее стойбище Онгар-Одек находилось в пятнадцати километрах от школы. Всю зиму пас овец. Весной, когда интенсивно таял снег, один путник сказал, что в школу привезли кино. Я сразу поскакал туда, лошадь оставил у Кок-Санчата, посмотрел фильм «Пугачёв». А утром меня поймал учитель, привел в класс и посадил за парту. Так, проучившись примерно месяц, получил свидетельство об окончании в 1945 году первого класса.
Во второй класс я пошел осенью победного 1945 года. Тува – уже в составе Советского Союза, из которого стала приходить большая помощь. Но ни одним махом. Так, в нашей школе в Берт-Даге не было русских учителей, в начальных классах мы русский язык совсем не изучали.
Вопрос с жильем учеников был решен так: девочки жили в юртах, мальчики – в столовой, где спали на топчанах. Топчаны служили нам и обеденным столом, и столом для учебы, и кроватью. Просыпаясь, убирали постель и занимались на топчанах. Затем мальчиков выгоняли на улицу и первыми кормили девочек, потом – нас.
Однажды из Самагалтая на телеге привезли аж три мешка муки, так мы начали есть лепешки: очень вкусно!
В канун праздника Великой Октябрьской социалистической революции меня приняли в пионеры. Такой радости я не смог выдержать и тайком удрал домой, чтобы показать маме своей красный галстук. Надо было пройти пешком 20 километров, звать лодочника, чтобы переправиться на лодке через реку Тесь.
ПОХОРОНЫ МАМЫ
К
огда я добрался домой и увидел маму, сразу стало ясно, что учиться больше не смогу: она совсем сдала, так сильно болела, что уже не могла управляться с хозяйством.
Отцу часто приходилось самому делать не только мужскую, но и женскую работу – доить коров. Но у него, парторга сумона, в годы Великой Отечественной войны – председателя комиссии по сбору средств для фронта, времени для семьи оставалось мало. А скоро зима, надо ремонтировать кошары, перевозить скошенное сено, заготавливать дрова. На чабанской стоянке – множество работы, без меня родителям не справиться.
Однажды, когда отец отправился в Самагалтай на совещание, мне пришлось на коне отправиться за пятнадцать километров – сгребать скошенное отцом сено в копны. Нашел указанное место быстро, но после окончания работы не сразу смог сесть на коня: не нашел пень, с которого мог бы взобраться на седло. А без пня не получалась: ростом был мал.
Пока забирался на лошадь, уже стемнело. Уже приближаясь к нашей юрте, слышу голос: «Эй, где ты, сын мой?» Это мама бредет в темноте пешком – ищет меня.
Мамы не стало зимой: она умерла утром в день выборов в Верховный Совет РСФСР и областной Совет депутатов трудящихся – 9 февраля 1947 года. Накануне приехали два всадника с урной из избирательного участка Каък Агарской степи и мать с отцом, да еще старушка-соседка, проголосовали.
После смерти мамы и во время погребения соседка ни разу не заглянула к нам и на третий день откочевала. Остались в безграничной степи одна кошара, скот и одна юрта, где только я с отцом. Только новорожденные ягнята и телята, которых, как положено, держали в юрте, шевелились, блеяли, чавкали, шумно ели сено, опрокидывали тазик с водой, и это нас немного отвлекало в нашем горе.
Жителям степей неведомы деревья и изделия из них. Они для топлива используют только кизяк да коровяк. Коровников не строили, коровы зимовали на улице. А стены кошары для овец делали из снега, сверху положив ветки кустов, которые покрывали соломой, сеном.
При таких обстоятельствах отец, хоронивший маму вдвоем с Мандаа, старшим сыном своей сестры Ошку-Саар, не мог найди для гроба подходящего материала. Мы втроем вошли в кошару, разгоняя овец по сторонам и светя в темноту спичками, сняли с кровли пять или шесть веток, которые в юрте соединили бечевками. Взрослые обернули тело мамы несколькими шубами, обвязали, положили на ложе из веток, опять перевязали.
У нас был один тевер-шанак – сани без оглоблей, их тащат на веревке. Отец с братом погрузили туда этот «гроб» и поехали хоронить. Когда я поскакал за ними на коне, отец вернул меня обратно: «Тебе – нельзя».
Я очень скучал о маме и спустя месяц, когда отец уехал по делам, по следу тевер-шанака нашел ее.
Я слышал от сверстников, что в Самагалтае мертвецов зарывают в землю – по русскому обычаю, а не оставляют лежащими на земле, как было принято у тувинцев раньше. Подумал: «Хорошо, что мою маму не зарыли, и я могу на нее посмотреть».
Сегодня думаю: да и чем было отцу с племянником рыть мерзлую землю? У нас, правда, была одна лопата, но деревянная. А тогда я ездил и ездил на коне вокруг тела моей матери. Лица не было видно, все тело обвязано. Ездил, ездил…
Я не успел съездить к маме второй раз. Через несколько суток мы перекочевали на новую зимнюю стоянку. Наверняка, отец, вернувшись, увидел мой след, ведущий к телу, и решил навсегда прекратить эти поездки: негоже маленькому мальчику тревожить мертвых.
Мне было десять лет.
АРЕСТ ОТЦА
А
через полтора года я потерял и отца. Нет, он не умер, но постановление о его аресте, вынесенное, как я узнал много-много позже, 27 июня 1949 года, сделало меня сиротой при живом отце.
1 сентября 1949 года я должен был пойти в третий класс уже другой школы – Самагалтайской тувинской семилетней школы-интерната. Но открыть дверь класса и начать учиться вместе со всеми не довелось.
Вечером 31 августа мы, ученики, живущие в интернате при школе, построились во дворе к ужину. Неожиданно появился какой-то незнакомый дарга-начальник, что-то сказал дежурному учителю, вывел меня из строя, объявил, что я исключен из школы, и толкнул в спину. Ничего не понимая, я растеряно направился в сторону интерната, но дарга догнал и поволок на улицу.
Впоследствии заведующий районным отделом народного образования Александр Марчын сказал мне: «Ни я, ни директор школы не писали приказа о твоем исключении. Это работник КГБ выдворил тебя из школы».
БЕСПРАВНЫЙ УЧЕНИК
Т
ак в одночасье стал я бомжем и бродягой. Куда идти, что делать? Отец – в тюрьме, к мачехе еще не привык, да живет она далеко – за рекой Тесь.
Только благодаря директору школы Оюну Думбуу я смог вернуться в школу. Оюн Арапчинович был директором начальной Самагалтайской школы в тридцатые годы, когда мой отец работал секретарем кожууна и председателем нарсуда одновременно, хорошо знал отца и его честность. Поэтому директор всю жизнь помогал мне и следил за мной.
Чтобы добиться возвращения ученика в школу, Думбуу пошел по всем районным начальникам, но ничего не добился, кроме угроз.
Спустя несколько дней директор нашел меня с охапкой дров у чьей-то юрты в Самагалтае. Привел к себе домой. Через два дня поймал попутную машину и отправил в мой родной сумон Кызыл-Чыраа – с письмом к председателю, в котором просил, чтобы он выдал справку о том, что меня, как сироту, надо взять на полное государственное обеспечение.
А председатель никакой справки не дал, сказал, что все наше имущество и скот конфискованы, поэтому и отца, и меня вычеркнули из списка жителей сумона. «Твой отец в тюрьме, вот у милиционеров и проси ходатайство в школу».
Мачеха меня даже в свою юрту не впустила, только испуганно шепнула: «Здесь за мной день и ночь следят. Иди к родственникам родной матери в сумон Берт-Даг. А сейчас иди снова к машине, на которой приехал, она скоро тронется в Самагалтай, а я пойду в лес искать теленка».
На следующий день директор школы за руку привел меня к одному дому в Самагалтае и тихонько сказал хозяевам: «Пусть он пока временно поживет у вас. Не бойтесь, в райкоме, милиции и отделе КГБ все обстоятельства знают». У этих людей я только ночевал, а питался в столовой интерната, начал учиться в третьем классе. А больше – никуда нельзя. Одноклассники все домашние задания выполняют вместе под руководством учителей в интернате, а сыну контрреволюционера туда нельзя, да и людные места в селе надо обходить.
Были люди, которые открыто ненавидели сына «врага народа», они издевались надо мной, не пускали в юрты. Даже родственники. А русские, жившие в Самагалтае, когда приходил к ним домой с их сыновьями, всегда жалели: очень хорошо кормили, иногда, хоть и сами небогато жили, давали мне рубашку или штаны сына, даже ночевать разрешали.
Так, в доме Таисии Михайловны Кукарцевой, жены рано ушедшего из жизни одного из первых тувинских врачей Карбый-оола Чооду, я, учась в школе, бывал по несколько раз на неделе. Мы с ней и ее дочками вместе по ягоды ходили. С ее сыном Владимиром, всегда приводившим меня к себе домой, мы вместе спали в кладовке, вместе участвовали в соревнованиях по волейболу, в лыжных гонках.
Владимир Чооду уехал в Ленинград, стал первым и единственным тувинцем, участвовавшим в полярных экспедициях в Антарктиду. Много лет спустя, став журналистом, я побывал у него в Ленинграде и по заданию редакции рассказал читателям о своем друге – тувинском полярнике, побывавшем на Южном полюсе.
БЕЗ РОДНЫХ
Л
етом интернат закрывали, всех учеников из интерната забирали родственники, все ехали домой – в родные юрты или в пионерские лагеря. А сыну «врага народа» и в пионерский лагерь нельзя, и родной юрты у него нет, и никто из родственников к нему не приезжает.
Мечтал: летом обязательно найду родных. И однажды около больницы увидел родную сестру своей умершей матери. Очень обрадовался, бросился к ней: «Тетя!»
Тетя беспокойно оглянулась вокруг и шепнула: «Мне сейчас некогда. Я здесь в юрте неподалеку заночую, завтра в больницу опять приду, тогда и заберу тебя».
Назавтра я с раннего утра явился к больнице и весь день прождал тетю, но она не пришла. Ждал там и послезавтра, и на следующий день. Потом ждать перестал, понял: тетя за мной никогда не придет.
Летними днями в надежде найти пищу бродил по селу, по юртам, а ночью спал под крышей своей школы. Узнал про это директор школы Оюн Думбуу и однажды утром подкараулил и поймал меня. И снова помог: определил питаться в столовую села, дал кровать и постель в интернате.
Потом, чтобы не болтался без дела, с завхозом школы Аракчаа и заведующим интернатом Марчыном отправил на чайлаг – летнюю чабанскую стоянку – косить сено для школьных лошадей.
Оказалось, что здесь стояла юрта самых близких моих родственников – сестры отца Ошку-Саар и ее сына Луду с женой. Маленькие сын и дочь Луду подбежали, стали ласкаться, а их бабушка, отец и мать ни словечка ни обронили, даже не взглянули в мою сторону.
Несколько дней мы косили сено около их юрты, но ни тетя, ни двоюродный брат так и не подошли ко мне. Горько было, но я уже многое стал понимать и больше не плакал.
Родных моих можно понять: время было страшное. После расстрела мужа Санданмаа – хозяина скакуна Эзир-Кара – Ошку-Саар с сыновьями Мандаа и Луду пришлось нелегко, они прожили очень тяжелую жизнь и опасались всего и всех. Даже меня – сироту и бродягу.
МАЛЕНЬКИЙ РАБОТНИК
П
онял я, что теперь мне придется рассчитывать только на самого себя. Какую только работу ни делал!
Летом после третьего класса со старшеклассником Норбу отправился пешком за 60 километров на соленое озеро на границе Тес-Хемскского и Эрзинского районов, где добывали соль.
По дороге случилась неприятная история. Мы зашли в юрту у реки. Хозяин варил суп и налил нам по миске. В это время в юрту забежал человек, заорал на меня: «Из-за тебя, контра, меня чуть в тюрьму не посадили!» И пнул ногами наши миски с горячим супом. Хозяин юрты его схватил, они начали бороться, а мы удрали.
Этого дядьку я видел прошлой осенью – в дни, когда скитался в поисках еды, выгнанный из школы. Он подошел, когда я пек в костре картошку, найденную в поле после уборки. Вместе пекли, вместе ели. Оставшиеся картофелины я отдал ему, мне все равно негде было хранить их. Его с этой картошкой – социалистической собственностью – задержали милиционеры, они и сказали, что я – «сын врага народа».
Из соленого озера соль добывали лопатами, выгребая на берег. Оттуда на телегах вывозили в сарай, потом грузили на машины.
У нас, кроме рубашки и штанов, не было ничего: ни лопаты, ни постели, ни теплой одежды, ни пищи. Вода в озере глубокая, нам, мальчишкам, никак не достать соли. Тогда мы взяли ведро, стали нырять и черпать соль со дна. Но много так начерпать не удавалось, да и соленая вода разъедала глаза.
Не получалась у нас хорошая работа без сноровки и нужного инструмента. Но когда мы уходили домой, добрый человек – заведующий соледобычей Араптан, чтобы поддержать нас, при расчете начислил нам огромную по нашим понятиям сумму заработка.
Да и все рабочие относились к нам очень доброжелательно: звали к своим кострам поесть, на ночь давали свои шубы, чтобы не замерзли. Позже я очень пожалел, что ушел от соленого озера, от таких хороших и честных незнакомых людей.
Оставшись без родных, я освоил множество дел. Начиная с пятого класса, взрослые уже разыскивали меня, чтобы поручить какую-то работу.
Зимой домохозяйкам надо много воды из ледяной проруби принести для стирки, дрова наколоть. Весной – сгрести снег с крыш банка, больницы, районо, а к праздникам написать лозунги. Точнее, тогда лозунги не писали, а, вырезав буквы из бумаги, приклеивали к красной материи клейстером из обыкновенной муки. Потом я стал писать лозунги зубным порошком, перемешанным с клеем.
Самая радостная работа – заготовка в тайге дров для школы. Палатка, постель, пища – больше ничего не надо, только работай. Чистить зимой туалеты в разных организациях – совсем не позорно, но трудно: нужно кайлом рубить лед и руками вытаскивать куски из туалетной ямы.
Бывало, что и обманывали. Однажды бухгалтер клуба сказал: «Я тебе десять рублей выписал, а директор Маадыр-оол за тебя расписался и оставил тебе только четыре рубля. В следующий раз, когда этот пьяница предложит работать, откажись». Но после шестого класса Маадыр-оол уговорил меня целый месяц работать за сторожа. И ни копейки не заплатил.
СОЖЖЕННОЕ СЕНО
О
нажды четверых самых старших ребят из нашего пятого класса – отправили на конях к реке Тесь скирдовать скошенное для школьных лошадей сено.
Соскирдованное сено, остаток копен и маленький лесок вокруг мы по неосторожности сожгли. Это произошло из-за того, что старший из нас – Шулуу Бадарчы – бросил непогашенный окурок.
В понедельник, после второго урока, в школу пришел милиционер и повел нас четверых в милицию. Нас досконально допросили, заставили написать объяснительные. Мы не знали, как и что надо писать в этих объяснительных, поэтому милиционеры нам диктовали, а мы под их диктовку старательно писали, как в школе во время диктанта.
В результате Шулуу и меня посадили в тюрьму, хотя все мы говорили, и сам Шулуу тоже честно признался, что пожар возник из-за его окурка. А я не курил. Мне было пятнадцать лет, а Шулуу через месяц должно было исполниться восемнадцать.
Назавтра меня отпустили, а Шулуу без суда сидел в тюрьме полтора месяца. Спас его опять же директор школы Думбуу: он из военкомата принес в тюрьму повестку в армию на имя Шулуу. Моего одноклассника отпустили и отправили в армию. А интернат его обул, одел во все новое, дал на дорогу полный мешок консервов и даже денег.
Вот так семилетнее обучение растянулось для меня на одиннадцать лет: в 1943 году поступил в первый класс и только в 1954 году – в восемнадцать лет – окончил семь классов.
После окончания школы три месяца работал в колхозе имени Ленина чабаном, а потом мой двоюродный брат Василий Копеёл, работавший тогда учителем в самагалтайской школе, и его жена Нина Алексеевна Давыдова отправили меня в Кызыл: «Здесь тебе нельзя оставаться». Опасаясь за мою судьбу, строго наказали, чтобы поступил учиться хоть куда, но в Самагалтай и вообще в Тес-Хемский район не возвращался.
Поступил в Кызыле в сельскохозяйственный техникум, а когда заканчивал первый курс, вернулся из лагерей отец. Его, осужденного по политической статье на двенадцать лет, вместе с другими репрессированными освободили после смерти Сталина в 1953 году раньше срока.
В апреле 1955 года отца привел ко мне в общежитие техникума его верный друг и мой дорогой учитель – директор школы Оюн Думбуу. Если бы не Думбуу, мы с отцом при случайной встрече просто не узнали бы друг друга.
Папа привез мне из лагерей подарок – холщовые штаны. Но они мне оказались малы: в лагерях Ангарска и Иркутска отец представлял меня все еще маленьким мальчиком.
Папа вернулся в село Ак-Эрик, до конца жизни, а умер он в 1973 году, работал в колхозе чабаном. Его стоянка была у озера Шара-Нур. Люди его уважали, спрашивали совета, всегда приглашали для благословения на семейные торжества. И ко мне отношение изменилось: я больше не был сыном «врага народа».
Отец ни слова не говорил о том, кто и за что донес на него, никогда не рассказывал о мрачном периоде своей жизни.
Только в девяностые годы, когда детям реабилитированных разрешили знакомиться с материалами дел, я ознакомился в ФСБ и прокуратуре республике с делом отца.
В деле – постановление об аресте от 27 июня 1949 года, в котором сказано:
«Чооду Кунзек Чыргал, 1907 г. р., уроженец Берт-Даг сумона Тес-Хемского района, тувинец, гражданин СССР, грамотный, бывший лама, не судим, был членом ТНРП, не принят в члены ВКП (б), член тожзема «Ак-Кежиг», проживает в Кызыл-Чыраа сумоне, будучи враждебно настроен к советской власти, проводит антисоветскую агитацию, направленную на срыв проводимых партией и Советским правительством мероприятий, высказывает враждебные взгляды по вопросу вхождения Тувы в состав Советского Союза, восхваляет старый феодальный строй».
В качестве примера, подтверждающего вину, приводятся слова, якобы, сказанные Чооду Кунзеком в сентябре 1948 года, когда он был приглашен к Мандаа «по случаю крестин сына» (так в постановлении назвали тувинский обряд обрезания волос у трехлетних мальчиков): «Вот видите, как хорошо было раньше, когда справляли религиозные обряды в Туве, тогда и народ-то Тувы жил лучше, чем при Советской власти. Теперь не стали верить в бога и хурээ поломали…»
В конце: «Антисоветская националистическая деятельность Ч. Кунзека подтверждается семью свидетелями. Постановлено: Чооду Кунзека подвергнуть аресту и обыску».
30 марта 1950 года Чооду Кунзек Чыргал был осужден на двенадцать лет лишения свободы.
Отца реабилитировали в 1994 году, после моих пятилетних обращений в разные инстанции в Кызыле и Москве.
Определением судебной коллегии по уголовным делам Верховного Суда Российской Федерации от 10 ноября 1994 года приговор судебной коллегии по уголовным делам областного суда Тувинской автономной области от 30 марта 1950 года в отношении Кунзека Чооду, осужденного по статьям 58-10-1 и 59-7-1 УК РСФСР, отменен за отсутствием состава преступления.
Как сыну реабилитированного мне даже выплатили в 1998 году из федеральных средств деньги за конфискованное полвека назад имущество. За 17 лошадей, 14 коров, 220 овец, 21 козу, двух верблюдов и охотничье ружье – «огромная» сумма: 3339 рублей 60 копеек.
СЕМЬЯ МОЯ
В начале девяностых годов, мы узнали, что и моя супруга Сииринмаа – жертва политических репрессий.
Мы вместе знакомились с делом ее деда – ламы Иргита Топчут-Ловуна Кур-Чалана, осужденного на восемь лет будто бы за попытку поджога нашей же школы и здания администрации района. Их было три ламы: двоих расстреляли, а Топчут-Ловуна оставили в живых. Но в деле есть отметка: «Умер во время допроса». И всё.
Маленькую Сииринму удочерил брат ее отца, поэтому ее девичья фамилия – Баткар. Я не у ее родной матери, а у Баткаров просил руку и сердце будущей жены, с которой был знаком еще со школы. Но ее родная мать жила у нас до конца своей жизни.
Наша свадьба состоялась 27 октября 1961 года в селе Берт-Даг Тес-Хемского района, где мы с ней начинали учиться в начальной школе. Я работал главным агрономом колхоза, она – заведующей только что открывшейся аптеки. В последствии мы поступили в Кызылский педагогический институт, получили высшее педагогическое образование учителей химии и биологии, но оба пошли по другой профессии – журналистика.
Сииринмаа Саяновна за сорок лет исколесила всю республику. Заведовала отделом писем и селькоров в газете «Шын». Постоянно держала связь с читателями, организовывала семинары сельских корреспондентов, встречи с читателями, расследовала письма и жалобы трудящихся. А в свободное время на даче трудилась и занималась воспитанием внучек. Мы все жили под ее руководством. Она ушла из жизни в 2009 году.
Наша дочь Аида окончила филологический факультет, с мужем Орланом работает в бизнесе. У них две дочки-школьницы, а их брат Аир учится в Китае. У сына Дамырака – дочка-третьеклассница, супруга работает лаборантом в больнице, заочно учится в институте.
ГАЗЕТНОЕ И ПИСАТЕЛЬСКОЕ ДЕЛО
С двадцати девяти лет моя жизнь связана с журналистикой – с газетами, выходящими на тувинском языке.
27 мая 1965 года меня приняли на должность заведующего отделом сельского хозяйства редакции молодежной газеты «Тыванын аныяактары». Потом – газета «Шын»: корреспондент, заведующий отделом.
А в июне 1977 года обком партии отправил меня в город Шагонар: создавать газету Улуг-Хемского района.
Сначала нужно было построить помещение. Семь месяцев провел со строителями. Построили здание редакции и типографии, котельную, гараж, помещение для бумаги и бумагорезального станка.
В то же время собирал кадры, обучал их: всего тридцать человек, и журналисты, и полиграфисты. Полиграфисты поступили учиться в Новосибирский полиграфический техникум, но проучились на первом курсе недолго: уже осенью обком партии вернул их назад: некому было работать в типографии. Они учились в деле: по книгам и на практике самостоятельно изучали сложную технику и секреты полиграфической работы. Несколько раз – на день, два – приглашали полиграфистов из республиканской типографии, они помогали им.
Газета «Улуг-Хем» начала выходить с 1 января 1978 года. Да не одна, кроме нее обком партии обязал нас до 8 марта печатать и газету Дзун-Хемчикского района «Ленинский путь».
И эту страшную нагрузку наши самоучки выдержали. Спустя два года мы пригласили в Шагонар двух членов экзаменационной комиссии из Новосибирского полиграфического техникума. Все наши самоучки выдержали госэкзамен в редакции и здесь же получили дипломы.
В марте 1980 года вернулся в газету «Шын», десять лет заведовал в ней отделом культуры. Потом – детская газета «Сылдысчыгаш» – «Звездочка», в которой в начале пятидесятых годов печатались мои первые материалы и стихи. Но эту газету в 1958 году сократили.
Встал в один ряд с теми, кто боролся за ее возрождение. И спустя 32 года – в 1990 году – «Сылдысчыгаш» родилась вновь, и я – ее первый ответственный секретарь и заместитель редактора.
В то время я был членом правления Детского фонда Тувинской АССР, возглавлял который Петр Морозов. Работая в «Сылдысчыгаше», во внеурочное время создал газету «Эне созу» – «Слово матери», орган Детского фонда и ассоциации писательниц Тувы. И в течении четырех месяцев был ее первым главным редактором – без единого штатного работника.
На пенсию вышел 2 апреля 1998 года – с поста главного редактора кызыльской городской газеты «Хем-Белдир».
Газетная работа – источник множества интересных встреч, командировок. В течение семи лет зимой постоянно отправлялся в командировку в Тоджинский район, и не в районный центр, а к таежным тоджинцам. Добирался до них и на вертолете, и на гусеничном тракторе, и на оленях. Им – оленеводам, охотникам – посвятил свою книгу «Тоджа – сказка моя».
Когда в мае 1985 года был издан указ об ужесточении борьбы против пьянства и алкоголизма, меня отозвали из отпуска, отправили в совхоз «Советская Тува», на свадьбу без алкоголя, организатором которой была секретарь парткома Анай Балчировна Кара-оол, мать нынешнего Председателя Правительства Республики Тыва Шолбана Валерьевича Кара-оола. Репортаж об этой свадьбе вошел в мою книгу «Здоровье – прежде всего».
Всего у меня 26 книг, на стихи написано более ста пятидесяти песен. Из них особенно дорога мне песня, посвященная знаменитому коню Эзир-Кара, музыку которой написал Дамба-Доржу Сат.
ИСТОРИЯ БЕЗ ПРИКРАС
История Эзир-Кара – это значимая часть правдивой, без прикрас, истории Тувы – непростых времен и трудных судеб людей того времени. И об этом надо помнить.
Это и было моей главной мыслью, когда основывал проект «Эзир-Кара», который подхватили и поддержали дети, внуки и правнуки пострадавших от репрессий, жители Тувы, умеющие хранить память.
В нынешнем 2011 году, когда отмечается девяностолетие тувинской государственности, надо не забыть еще о двух юбилеях: 115 лет со дня рождения хозяина коня Санданмаа Сояна и 75 лет с того дня всетувинского Наадыма – 7 июля, когда скакуну впервые присудили победное прозвище Эзир-Кара – Черный орел.
|
|
Общество 
