Сегодня он гордится своими званиями: Заслуженный артист Российской Федерации, Народный хоомейжи и Заслуженный работник образования Республики Тыва. Его знают мировые кумиры рок-музыки, тувинские зеки, президенты России и американские ранчеры.

Но, несмотря на кажущуюся открытость, Конгар-оол Ондар – человек-загадка. За широкой улыбкой артиста не разглядеть трудной судьбы: тяжелого детства, груза лет, проведенных за колючей проволокой, и тайны рождения, которая до сих пор мучает его.

В год своего пятидесятилетия – на рубеже осмысления прожитого – мастер хоомея откровенно, без прикрас, решил рассказать в интервью газете «Центр Азии», как он отчаивался и верил, падал и поднимался.

И как удержаться в седле ему помог хоомей – тувинское горловое пение, которому Конгар-оол Ондар посвятил свою жизнь.

Не баловень, а пасынок

– Конгар-оол Борисович, при взгляде на вашу постоянно сияющую со сцены улыбку создается впечатление, что вы – беззаботный баловень судьбы.

– Это вовсе не так. Я – не баловень судьбы. Скорее – пасынок. Если пересказывать мою жизнь, это будет история трудной судьбы.

Ничто в жизни не давалось легко: меня предавали, делали больно, унижали, я сам совершал ошибки, за которые горько расплачивался.

Много лет молчал, никому не рассказывая об этом. Но сейчас пришло время осмыслить прошлое, и я готов к откровенному разговору.

– А почему вы всегда улыбаетесь, словно вам очень легко и весело жить?

– Назло всем обстоятельствам. Чем мне хуже, тем я улыбчивее. Не хочу, чтобы горечь изнутри отравляла меня.

– Неужели и в раннем детстве у вас не было ничего светлого?

– Как раз самое доброе и светлое, что было в моей жизни, связано с ранним детством. Первые воспоминания – красивая местность, где стояла наша юрта, родители мамы – бабушка Балчыт Ондар, дедушка Докпак Монгуш.

Я рос у них. Жили мы в селе Ийме, но все четыре времени года кочевали: зимой – на кыштаг, зимнюю стоянку в местечке Сесеге, весной – на чазаг, летом – на чайлаг, осенью – на кузег. Особенно было здорово на таежных летних пастбищах близ перевала Адар-Тош и в местечке Кегээн-Булак.

– Наверное, вы у бабушки с дедушкой росли в любви и заботе, как баранья почка в сале, по образному выражению тувинцев, или, как говорится в русской пословице, катались, как сыр в масле?

– Так и было. Моего деда все боялись, говорили, что он девять лет отсидел в тюрьме, где научился хорошо говорить по-русски. Но меня он сильно любил. Я засыпал только в обнимку с дедушкой.

Малышом думал, что дедушка с бабушкой – мои родители, и звал их авай, ачай – мама, папа. Когда чуть подрос, узнал, что у меня есть мама Серенмаа. Она в то время училась в городе и иногда к нам приезжала.

Потом у мамы была свадьба. Она вышла замуж за человека из рода донгак и взяла его фамилию, а я был и остался Ондаром – по фамилии мамы и бабушки. Так узнал, что я – сурас – безотцовщина.

Сейчас маме за семьдесят, но до сих пор ее называю угбай – старшая сестра, или разговариваю, избегая прямого обращения. Считаю настоящими родителями бабушку с дедушкой, давно ушедших за красной солью.

– А вы таким отношением не обижаете свою маму?

– Это я на нее должен обижаться, а не она на меня. Прожив до пятидесяти лет, так и не смог узнать у нее имени своего отца, до сих пор не знаю точной даты своего рождения.

Относительно отца у меня есть только предположения. Говорили, что я сын человека, которого звали Сайын-оол. Он работал инженером в нашем селе, был женат, его дочка – младше меня на два года. Я его в детстве видел не раз.

Мне было семь лет, когда во время субботника произошла авария: Сайын-оол с парторгом разбились на мотоцикле. Парторг отделался травмами, а Сайын-оол скончался. Я вместе со всеми побежал к месту аварии и помню, что при виде меня люди зашептались: «Глядите, сын пришел».

Впоследствии его внук Эртине стал моим учеником, в республиканской школе искусств я его научил исполнять хоомей.

Похож или не похож я на Сайын-оола – не знаю. Но земляки все время твердят: «Ты – сын этого человека». Поэтому я своего младшего сына и назвал Сайын-оолом, чтобы отвязались.

Отец – это только одна загадка моей жизни. Вторая – дата рождения.

Без точной даты рождения

– А в чем проблема с датой, ведь ее записывают в свидетельство о рождении?

– Да не было у меня никакого свидетельства о рождении! Более того, даже имен у меня было несколько.

Дело в том, что дедушка звал меня Валеркой, до сих пор старшее поколение села Ийме так меня зовет. Утром первого сентября 1969 года, когда пошел в подготовительный класс нашей сельской школы, дедушка сказал, что меня зовут не Валера, и назвал тувинское имя с окончанием на «оол», наказав хорошенько его запомнить.

Всю дорогу я твердил это имя про себя, а в школе все вылетело из головы – столько всего нового и волнительного оказалось в первый учебный день, особенно учительница – Лидия Борисовна Санчат, мама впоследствии ставшего известным певцом Титова Санчата. Она была такая красивая!

На торжественной линейке она ко всем подходила и спрашивала, кого как зовут. Дошла очередь до меня. И тут я растерялся, не знал, что ответить на этот простой вопрос.

Учительница спрашивает имя, а я помню только первую букву «к» и окончание «оол», а что между ними – вылетело из головы. Что делать?

Тут мне на глаза попался односельчанин – старик Конгар-оол. Выпалил его имя, мне оно показалось похожим на то, что называл дед.

Потом Лидия Борисовна спросила фамилию, ее я смог назвать: Ондар. С отчеством – опять заминка, молчу, не знаю. Люди подсказали учительнице имя дедушки: «Это сын Докпака». Так меня и записали: Ондар Конгар-оол Докпакович.

А когда был задан вопрос о дате рождения, снова растерялся, потому что не знал ее. Помогла мама одноклассника Кости, вмешавшись: «Мы с его мамой Серенмой вместе в роддоме рожали. Он родился раньше моего сына на один день. Если у моего сына день рождения пятого декабря 1962 года, значит, у него – четвертого декабря».

Так на основании свидетельских показаний было заведено мое школьное личное дело.

– Если вы родились 4 декабря 1962 года, то почему же большой концерт в честь своего пятидесятилетия давали в Кызыле 30 марта 2012 года?

– Да потому что в паспорте у меня стоит дата – 29 марта. Родственники, после того, как долго гадали – когда же я родился, вспомнили, что был снег, но было тепло. И решили, что это было весной, в конце марта. Так и появилась условная дата моего рождения – 29 марта.

Но 4 декабря больше греет мою душу. Не думаю, что мама одноклассника ошибалась, когда называла учительнице эту дату моего появления на свет.

Поэтому свой день рождения отмечаю два раза в год – 29 марта и 4 декабря.

Ненавистное имя

– А свое имя, которое назвал вам дедушка 1 сентября, вы так и не вспомнили?

– А я и не вспоминал. Назвался Конгар-оолом, так и жил, учился с этим именем, внесенным в личное дело, которое вместе со мной перекочевало из школы села Ийме в школу города Чадана. Мама вскоре после замужества родила, и меня забрали в Чадан – нянчиться с маленьким братиком.

После окончания восьмого класса для получения аттестата потребовалось свидетельство о рождении, которого я в глаза не видел. Никто из родных не мог точно ответить: где оно и существовало ли когда-нибудь.

Тогда муж учительницы пошел в районный ЗАГС – поднимать архив. И тут обнаружилось, что Ондара Конгар-оола Докпаковича в природе не существует.

Нашли только запись, в которой было указано имя моей мамы, в графе отец стоял прочерк, а ребенок значился как Ондар Кагар-оол Борисович.

Оказалось, что дедушка в честь полета Гагарина в космос в 1961 году назвал меня Гагар-оолом – тувинским вариантом фамилии первого космонавта. Когда вносили запись, непривычное имя превратилось в более привычное для тувинского слуха – Кагар-оол.

Когда учительница на весь класс заявила, что я по документу не Конгар-оол, а Кагар-оол, все двадцать мальчишек класса со смеху чуть на пол не свалились, а я от стыда чуть не сгорел. И вдобавок отчество у меня оказалось не Докпакович, а непонятно с чего – Борисович.

– А почему над вашим именем смеялись, ведь кагар в переводе с тувинского – ударить, что тут такого?

– В литературном смысле это так, но в просторечье слово кагар имеет постыдный смысл, связанный с сексом. Вот из-за этого-то одноклассники катались со смеху, вгоняя меня в краску.

Ненавистное имя Кагар-оол стало моей проблемой и наваждением. В школе активно занимался спортом: на лыжах хорошо бегал, играл в волейбол, баскетбол, туристические слеты не пропускал. В 1979 году в Кабардино-Балкарии участвовал в соревнованиях по спортивному ориентированию. Тогда наша тувинская команда заняла двадцатое место среди семидесяти двух команд страны.

Но на соревнованиях, если тебе уже шестнадцать лет, надо обязательно паспорт показывать. Чего только ни делал, чтобы этого избежать, паспорт даже под стельку обуви прятал. Надо мной все друзья потешались.

В десятом классе пошел в ЗАГС, сказал, что хочу поменять имя на Конгар-оол, написал заявление и избавился от постыдного имени. Но тогда почему-то не додумался о смене отчества.

Отчество по имени деда – Докпакович – было бы лучше, чем какой-то непонятный Борисович, указанный в записи в ЗАГСе.

Легенда о Борисах и Борисовичах

– А почему вас записали Борисовичем?

– Меня это всегда удивляло. В нашем селе не было мужчины с именем Борис, который по возрасту годился бы мне в отцы.

Но одна бабушка, которая работала раньше акушеркой, рассказывала, что в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов жил в нашем районе русский дарга – начальник по имени Борис. Якобы он – добрый человек – разрешил проблему детей, с чьими отчествами возникали проблемы, сказав работнику ЗАГСа: «Записывай всех на мое имя – Борисовичами».

Может быть, это и легенда, но в районе действительно были мальчики без отцов, которые, как и я, носили отчество Борисович. И имя Борис было в то время очень популярным.

Начал вспоминать и обнаружил, что в селе Ийме Борисы были почти в каждом доме: Борис Монгуш, Борис Суктерек, Борис Сыгыртыр, Борис Дыгындай, Борис Мытпыла, Борис Кочугур, Борис Кок-Карак, Борис Седип-оол, Борис Довукай, Борис Дыртый-оол. В каждой многодетной семье один из детей носил имя Борис.

Так что слова старой акушерки как бы подтверждаются, но это только одна из версий.

– И как все эти Борисы и Борисовичи жили?

– Интересно и весело. В то время между улицами и соседними селами проводилось много самодеятельных творческих состязаний. Все село начинало ими жить. Не было ни одного дома, хозяева которого не участвовали бы в самодеятельности.

Как сельский люд любил эти состязания в таланте! Шили костюмы, готовились, репетировали с большим воодушевлением. Откуда что бралось? С выдумкой готовили декорации, мастерили скамейки для хора, распределяли обязанности, продумывая все до мелочей, вплоть до того, кому и что нести в клуб. Мы, пацаны, в этом принимали живое участие.

На каждой улице обязательно имелся свой мастер хоомея. После концертов все спорили, кто лучше исполнил горловое пение, у кого какая манера и какие особенности, чьи ансамбли, мужской и женский хор лучше, хвастались своими артистами. Тогда гремела слава знаменитого хоомейжи Максима Дакпая.

Победителей награждали поездкой в поселок Хову-Аксы или в село Шушенское, выделялся автобус, ехали семьями, всей улицей. Это было незабываемо.

Жестокость порождает жестокость

– Когда вас взяли нянчиться в город Чадан, очень скучали по своему родному селу Ийме?

– Конечно, скучал, но как любой ребенок, я легко привык бы к новому, если бы не одно серьезное обстоятельство: меня возненавидел отчим, очень злой и жестокий человек.

Я для него был байстрюком. Да и сам это прекрасно осознавал: все в семье носили фамилию Донгак, только у меня была Ондар. Отчим четко делил детей на своих и чужих. Если ему вдруг казалось, что я обижаю младших братьев, его родных сыновей, то так мог отлупить, что мало не покажется. Я его так боялся, что старался не попадаться на глаза и заходил домой, когда все засыпали.

Мальчишки тех лет очень любили ходить в кино. Чтобы заработать копейки на билет, я дома буквально все вылизывал, так старательно убирался. Иногда мне от отчима перепадало за труды, иногда – нет.

Старался отчима лишний раз не злить. В школе учился хорошо, во всех фестивалях художественной самодеятельности активно участвовал – пел, танцевал, спортом занимался. Но моей постоянной головной болью была корова, вернее, ее постоянное отсутствие.

Жили мы в отдалении от центра, наш дом стоял в лесочке неподалеку от разрушенного храма Устуу-Хурээ, и корова весной повадилась уходить щипать траву далеко-далеко. До сих пор помню, как до темноты искал ее.

Без коровы возвращаться было нельзя, отчим за это бил. Часто бывало так, что приходишь ни с чем, боишься зайти домой, уснешь на сеновале, но вскоре просыпаешься от холода. А корова под утро сама приходит сытая и довольная, как ни в чем бывало, от злости ее отлупишь, зайдешь тихо домой и сразу к печке – к теплу.

Однажды после таких треволнений тихонько грелся у печки и уснул, облокотившись о ее железный край. Проснулся от острой боли – локоть обжег. Закричал, заплакал, отчим выскочил из комнаты с криком: «Не мешай спать». Побил и выкинул на улицу. Шрам от ожога остался, как воспоминание.

– Неужели мама не заступалась за вас?

– Мама его боялась и ничего не могла сделать. Когда я уже окончил школу, он бросил ее и стал жить с другой женщиной. Я его больше не видел.

Однажды после одного из первых концертов ансамбля «Тыва» в районе мне сказали: отчим стоял в дверях зрительного зала, смотрел на тебя, выступающего на сцене, и плакал.

Правду говорят, что все возвращается на круги своя – жестокость порождает еще большую жестокость. Его родной сын, когда вырос, сильно избивал постаревшего отца.

У ребенка должен быть отец – любящий, надежный, это понял еще в школьные годы и решил, что всегда буду рядом со своим будущим сыном. Но, как оказалось, обстоятельства в юности бывают сильнее твоего самого горячего желания, и мне не пришлось воспитывать своего первенца.

Первая любовь и первая судимость

– А почему так получилось, не сложился первый брак?

– Брака как такового и не было. Моя первая любовь жила в Чадане, училась в Кызылском медицинском училище. Нам было по восемнадцать лет, когда родился наш сын. Естественно, мы мечтали о жизни вдвоем, но не сложилось – ее родители были против: они были состоятельными уважаемыми людьми, а я – гол, как сокол, начинающий самодеятельный артист.

Чтобы доказать, что могу содержать семью, пел и играл на гитаре в ансамбле на танцах в Доме культуры Чадана, устроился сторожем в больницу, вел в школе уроки автодела. Но все было напрасно. Нам не дали быть вместе, а Чингиса дедушка и бабушка оформили на свою фамилию, изменив даже его отчество и не разрешая мне видеться с ним. Мне это было очень больно.

Сейчас Чингису уже тридцать один год. Он знает, что я его отец, и гордится мной.

– Конгар-оол Борисович, одно время много сплетничали о вашем криминальном прошлом. Это правда, что у вас две судимости?

– Правда, что скрывать, и первая из них – условная. Ее получил, когда только начинал карьеру профессионального артиста.

В 1982 году, когда с самодеятельным фольклорным ансамблем «Сыгырга» приехали из Чадана на концерт в Кызыл, в моей жизни случился поворот: заместитель министра культуры Валентина Владимировна Оскал-оол заметила меня и решила отправить в Ленинград – учиться в творческой мастерской эстрадного искусства с группой Хисата Аминова «Челээш».

Три месяца учился не только азам профессионального искусства, но и мастерству конферансье. У меня в свидетельстве написано: артист речевого жанра. Когда вернулись домой, мне дали комнату в деревянном бараке филармонии, начались гастроли по республике.

Выдалось свободное время – поехал в Чадан. У кинотеатра встретился с друзьями, с которыми прежде играл в ансамбле. Один из них попросил поменяться одеждой, дать ему покрасоваться в моей модной ленинградской дубленке. Махнулись.

Стою, в чужой куртке, общаюсь с друзьями, тут он подбегает, злой – с кем-то поцапался, кричит: «Я с ними сейчас разберусь. В моей куртке – нож в кармане, дай мне его!» Ну, думаю, сейчас в горячке наделает дел. Нож в его кармане нащупал, быстро спрятал в рукаве и отвечаю: «Нет здесь никакого ножа». Хозяин куртки убежал.

В это время, увидев меня, из кинотеатра выскочил бас-гитарист Радик. Мы давно не виделись и очень обрадовались: пожали друг другу руки, и Радик побежал обратно – сеанс начинался.

В модном длинном шарфе, почти стиляга из Ленинграда, стою, гордо рассказываю всем, как жил, учился в большом городе, и тут контролерша милиционеров ведет, указывает на меня и кричит: «Это он ударил человека ножом!»

Они начали меня бить, скрутили руки, и спрятанный от приятеля нож, о котором и думать забыл, выпал из рукава. Оказывается, когда пожимал Радику руку, незаметно для себя поранил его. У него в кинотеатре из пальца пошла кровь, и контролер подняла на ноги милицию.

Уверен, меня бы отпустили, но в тот вечер как раз дежурил отец моей первой любви – капитан милиции. И он сделал все, чтобы дать этому пустяковому происшествию ход – так хотел упечь меня подальше. Мой школьный учитель Михаил Васильевич Борбай-оол, спасибо ему, везде бегал, просил, хлопотал за меня. Благодаря ему, отделался тремя годами условно – за хулиганство в общественном месте.

Было очень трудно в то время, решил убежать от всего в армию. Но и тут не повезло. Служить пришлось всего семь месяцев. Только закончил учебку, только определили в морские погранвойска на Камчатку и такая нелепость – травма – перечеркнула службу.

Когда разгружали контейнеры с мешками муки и сахара, те, кто подавал сверху, неудачно бросили на спину семидесятикилограммовый мешок. В глазах потемнело, ощущение, словно в позвоночник лом воткнули.

В госпитале в гипсовой рубашке пролежал больше месяца. Диагноз – подвывих шестого шейного позвонка. И меня комиссовали. Уже издали приказ, отдали военный билет, а я умоляю: «Отправьте хотя бы в ансамбль Дальневосточного пограничного округа, я же артист, там могу служить». Но дали мне билет на самолет, и кончилась моя армия.

Вернулся в Кызыл, друзья «морскому волку» встречу устроили. Всю ночь пел, на гитаре играл. Концерт – до утра. А назавтра вызывает меня Марина Монгушевна Гаврилова, декан филологического факультета Кызылского педагогического института. У нас состоялся короткий, но конструктивный, как сегодня сказали бы, разговор: «Мне студенты-заочники рассказали о твоем ночном концерте. Говорят, что у тебя талант. Мне нужны такие. Будешь учиться?»

Страшно удивляюсь, уточняю: «На подготовительном отделении?» «Нет, на первом курсе филологического факультета». Так в декабре 1983 года стал студентом.

Только поверил, что кончилась невезуха в моей жизни, белая полоса началась, но не тут-то было – ввязался я в нехорошее дело, закончившееся уже реальным сроком.

За прокурорского сынка

– Что это за нехорошее дело, Конгар-оол Борисович, которое прервало белую полосу вашей жизни?

– Драка, случившаяся 1 января 1985 года, и превратившая меня из студента филологического факультета педагогического института в зека.

Дело было так. Борис Дембирел, Валерий Шивит-оол и я жили в комнате 523 институтского общежития по улице Интернациональной. В мужских комнатах общежития обычно такой бардак, а в нашей – идеальный порядок. Даже половичок на пол постелил и всех заставлял обувь снимать и только в носках по комнате ходить.

Парни, заходя в гости, удивлялись: чистота, как будто здесь девчонки живут. А декан Марина Монгушевна Гаврилова хвалила: у Конгар-оола – лучшая комната, образцово-показательная.

Когда на подготовительное отделение филологического факультета поступил мой земляк, не буду называть его имя, очень обрадовался ему и предложил жить вместе, в нашей образцово-показательной комнате.

Новый восемьдесят пятый год он предложил встречать с его девушкой и ее подругой. Вечером пошли в муздрамтеатр на новогодний бал. Веселый был бал, я во всех конкурсах участвовал и получил сразу три приза: за сыгыт – горловое пение, пляску и бег в мешках.

Потом отправились встречать праздник к девушкам – в коммунальную квартиру. В этой четырехкомнатной коммуналке были и другие жильцы, у которых тоже веселились гости. Первого января мой приятель столкнулся с одним из этих гостей в коридоре и затеял ссору. А я надел дубленку и от греха подальше выбежал на улицу: «У меня же условный срок, надо от таких дел подальше держаться».

Уже на улице был, когда услышал со второго этажа грохот падающей мебели, звон бьющегося стекла. И зачем я, дурак, обратно побежал? До сих пор понять не могу. Но ведь побежал: как же товарища бросить, да и женщины так отчаянно из квартиры кричали: «Помогите!»

Дальше все было, как в дурном сне. Когда забежал в квартиру, дерущиеся опрокинули меня на пол. Тогда схватил что-то, первое попавшееся, с пола и кинул в них. Это оказался осколок стекла. Он задел по голове незнакомца, с которым дрался мой приятель. У него из головы кровь пошла.

Тут подоспели милиционеры, скрутили нас и увезли в отделение.

Отец моего приятеля был прокурором отдаленного района. Он вызволил нас из милиции, но уголовное дело было возбуждено, началось следствие, нас вызывали на допросы.

Вскоре отец приятеля пришел поговорить. Я заранее предполагал, что он мне скажет, и оказался прав. «Договоримся как мужики, – сказал он.– Тебя из-за условной судимости так и так будут судить, давай моего сына из этого дела уберем. Мне одного тебя легче будет вытащить».

Согласился, хотя в глубине души было сомнение, но прокурор так серьезно обещал, что поверил и на очередном допросе всю вину взял на себя.

Вместо Всемирного фестиваля молодёжи –суд и срок

– Прокурор сдержал свое обещание, или получилось, как в песне: «Но дело не было отложено, и огласили приговор. И дали все, что мне положено, плюс пять мне сделал прокурор»?

– Почти как в песне и получилось.

Весной 1985 года все только и говорили, что о двенадцатом Всемирном фестивале молодежи и студентов, который должен был начаться в Москве 27 июля. И у меня появился шанс попасть на этот фестиваль!

Отбор молодых артистов, которые будут выступать в Москве, проходил в городе Новосибирске на зональном фестивале, и мне предложили участвовать в нем с горловым пением – представлять творческую молодежь Тувы и национальное искусство. В республиканском центре народного творчества подобрали красивый национальный костюм, музыкальный инструмент – дошпулуур. Мне и сопровождающим купили билеты на самолет.

Я уже размечтался: прилечу в Новосибирск, пройду отборочный тур и буду петь в Москве – на Всемирном фестивале. Но не тут-то было!

В день отъезда, 5 июня, приходит в наше студенческое общежитие милиционер: мол, вызывают тебя в горотдел – ненадолго. Иду, простодушно рассказываю, что у меня очень мало времени – лечу сегодня на важный конкурс. Тут же было доложено, что я собираюсь бежать от следствия, сразу же приняли меры: обрили и посадили в камеру – в следственный изолятор.

Через двадцать два дня в суде огласили приговор: шесть лет лишения свободы с отбыванием наказания в исправительно-трудовой колонии усиленного режима.

Я был в шоке – ведь прокурор обещал, что вытащит! А вышло так, что все на меня повесили.

На суде пострадавший в драке рассказал, как все было на самом деле: что не я, а другой пьяный парень затеял скандал, ударил его подругу, начал опрокидывать мебель. Про меня он говорил: «Этот парень был в шубе, видно, с улицы забежал. У меня к нему нет претензий. Осколок, брошенный им, немного задел голову, и все». С ним мы потом встречались. «У меня челюсть отвисла, когда твой приговор услышал, – рассказывал он. – Шесть лет – за пустяковый порез».

Даже конвойные посочувствовали, шептали: «Тут один натворил делов, так его отпустили. Тебе, парень, тяжко дали, пиши жалобу, пиши».

В зоне всех прибывших новичков первым делом расспрашивают: какая статья, за что сел. Послушали меня бывалые зеки и упрекнули: «Зачем прокурорского сынка выгораживал?»

Советовали, как и куда писать бумагу, чтобы пересмотрели дело. Но все было бесполезно. Если бы сына прокурора привлекли за хулиганство вместе со мной, это могло бы серьезно навредить его отцу в продвижении по службе и в переводе из района в Кызыл, так что было сделано все, чтобы мне одному сидеть и сидеть.

В тюрьме сгниёшь – обещаю

– Где вы отбывали свой шестилетний срок?

– В городе Ак-Довураке, в исправительно-трудовой колонии усиленного режима, сокращенно – ИТК-3. Сейчас ее уже нет – расформирована. А в 1985 году, когда попал туда, это было мощное учреждение: осужденные строили крупные объекты, жилые дома. Так что я в строительстве Ак-Довурака тоже поучаствовал.

На складе колонии чего только не было: шлакоблоки, брус, все, что нужно для строительства. Как-то приехала к нам загружаться машина из сут-хольской больницы. За рулем оказался мой отчим. Парни решили подшутить над ним и радостно сообщили: «Ты ведь отец Конгар-оола? А он здесь срок мотает, мы его сейчас позовем, свидитесь по-родственному». Он так перепугался, что даже загружаться не стал, уехал порожняком.

Когда мне рассказали об этом, очень удивился тому, что отчим меня так боится. Вот ведь как все сошлось: в детстве я страшно боялся, что он меня в очередной раз прибьет, а теперь, когда в зеки попал, я для него страшным стал. Мы с ним так и не встретились. Слышал только, что он скончался в середине девяностых годов.

В колонии я не весь срок отсидел. Повезло: шесть лет уменьшились на целых два года. Помогла Октябрьская революция: в 1987 году – к ее семидесятилетней годовщине – объявили амнистию, в том числе, и тем, кто уже одну треть срока отсидел и не был злостным нарушителем режима содержания в исправительно-трудовых учреждениях.

Собрали комиссию, на ней прокурор по надзору Трофимов задал мне несколько вопросов и объявил, что Ондар под эту амнистию попадает.

Так что вместо четырех лет мне осталось отсидеть в ИТК «Кара-Даш» – так мы, зеки, по своему называли ИТК-3 – только два года.

Только прокурору, отцу моего приятеля, это сокращение срока совсем не понравилось. Навестил он меня в зоне, спрашивает: «Два года осталось?» Отвечаю: «Да».

Вдруг он как наедет на меня: «Чего это ты письма моему сыну отсюда шлешь? Хочешь, чтобы он, как шестерка, тебе передачи носил?» А я спрашиваю в ответ: «А о чем мы с вами договаривались?» Тут как понесло его: «Что ты несешь? Что значит, договаривались?» А дальше как припечатал: «Артып калган чуртталганны домзак дуву дырбап тондурер сен – кай-даа барбас сен!» – «В тюрьме сгниешь, до конца жизни сидеть будешь, никуда не денешься – обещаю!»

Промолчал. Он – прокурор, я – бесправный зек, какой может быть разговор между нами?

А однажды моя мать пришла на свидание и начала выговаривать: «Что ты творишь? Зачем все зубы прокурорскому сыну велел выбить? Ты здесь сидишь, письма друзьям шлешь, чтобы за тебя отомстили на свободе, а я мучаюсь».

Ничего не понял: не в моих правилах исподтишка мстить. Потом выяснилось, что он с друзьями выпивал на берегу – победу на соревнованиях обмывали. Не поделили что-то и подрались. Там ему зубы и повыбивали. Тогда его родители решили, что это я подсылаю к нему парней и начали давить на мою мать: будешь отвечать, и зубы новые нашему сыну ставить.

Чёрный камень зоны

– «Кара-Даш» – «Черный камень». Какая-то мрачная поэзия в этом неофициальном названии зоны.

– Это очень точное название, потому что годы, проведенные в зоне, тяжелым черным камнем повисают на судьбе человека. Многим, даже выйдя на свободу, не удается сбросить с себя этот черный камень.

– Реально ли новичку в зоне не сломаться и остаться самим собой?

– Действительно это очень трудно. Для многих – невозможно.

Среди тех, кто сидел со мной, были отличные талантливые парни – спортсмены, музыканты. Попадали они в колонию не за тяжкие преступления, а, считай, ни за что – за какую-нибудь драку, в которой и крови-то большой не пролилось. Просто поцапались из-за девушки, чтобы себя показать, как часто в молодости бывает.

А жизнь в зоне – это испытание на прочность. Там новичков ломают. Они – шестерки: бегают по поручениям старых зеков, которые большой срок мотают. Варят для них чифир – очень крепкий чай, прислуживают во всем.

Ослушаться, слова против них сказать нельзя. Эти старики-авторитеты, если им хорошенько поддать, богу душу отдадут сразу же, но за ними – настоящие бандиты. С непокорными – разговор короткий. За руки, ноги возьмут и так приложат о цементный пол, что мало не покажется.

Попробуй-ка каждый день жить в таком напряжении: постоянно быть на побегушках, испытывать унижения, годами ломаться, переступая через гордость. Это – самое тяжелое в зоне.

Потому многие парни, которые с маленькими сроками попадали в колонию, выходили оттуда психически неуравновешенными, озлобившимися. В зоне не могли себя показать, так на свободе – в семье – себя показывали: «Я такой крутой!» Все свои обиды, унижения на родственниках вымещали, превращая жизнь близких в ад. А через какое-то время опять попадали в колонию.

Нельзя новичков сажать вместе с опытными зеками – авторитетами, а за мелкие прегрешения лучше наказывать условным сроком.

– Вам, новичку в зоне, тоже приходилось терпеть все эти унижения от зеков-авторитетов?

– Мне – нет. Тот, кто обладал каким-то талантом, сразу авторитет завоевывал, но не своим сроком, а своими способностями. Их не трогали, не задирали.

У нас в зоне очень уважали спортсменов – борцов, волейболистов, которые были лучшими в соревнованиях, проводившихся в колонии. Еще – художников, которые могли красивым почерком, с красивой картинкой письмо на волю написать или поздравительную открытку для любимой женщины оформить.

Ценили мастеров, которые резьбой занимались и такие шкатулки, рамочки для фотографии делали – залюбуешься узорами. А какие альбомы для фотографий шили – красота. Такие умельцы были!

Артистов тоже очень уважали. Мы создали ансамбль и по праздникам давали концерты в клубе колонии, самодеятельность администрация ИТК поощряла, поддерживала, считалось, что при помощи музыки и песен осужденные перевоспитываются.

А неофициальные концерты нас просили дать авторитеты, когда кого-то из них провожали на свободу, а кого-то, наоборот, встречали. Это были шикарные по зековским меркам праздники: на них даже запрещенные в колонии шоколадные конфеты и какао можно было увидеть. Артистов ими тоже угощали, а в обычные дни ложка сахарного песка, кусок рафинада были для нас редким лакомством.

Устраивались такие посиделки после ужина, перед отбоем, когда зеки уже сидели в своих отрядных жилых бараках. Стол накрывали в проходах между койками. Койки – в три яруса. Самые неудобные и непрестижные места – на третьем ярусе и возле двери, там спят новички и обиженные. Самые почетные места – в уголке, и обязательно – внизу, там и располагаются авторитеты. Иногда такие вечеринки могли и на всю ночь затянуться. Тогда кого-то из обиженных шестерок на атас ставили у двери – на случай появления надзирателей.

Хоомей на всех концертах встречали на «ура» и постоянно внушали мне: когда выйдешь на свободу, ты обязательно должен стать знаменитым артистом и на всю страну прославить наше тувинское горловое пение.

Комплект из трёх президентов

– А ведь так и получилось, как наказывали вам в зоне осужденные: прославили. И для всех троих президентов страны – по очереди – исполняли хоомей.

– Действительно, полный комплект получился – три президента: Ельцин, Путин, Медведев. Со всеми тремя встречался и пел для них.

Для первого президента России Бориса Ельцина пел 16 июня 1994 года у озера Чагытай. Его тогда очень торжественно встречали в Туве, у озера юрты поставили – красота. И я там, на свежем воздухе, исполнял хоомей.

К тому времени Борис Николаевич был уже в подаренном ему тувинском халате, уже араки попробовал и оценил ее, только все не мог поверить, что эту тувинскую самогонку из молока гонят. Его тогда специально к аппарату – шуурууну подвели, который у юрты на костре стоял. Телохранитель его держит: нельзя, там же все кипит! А он: не держите меня! Попробовал и изумился: правда, молоко, вот бы молоко со всей России собрать, это сколько бы араки получилось!

Потом президента посадили под шатром, концерт начался. Пою. Вдруг Борис Николаевич как вскочит со стула, как ко мне побежит. Командует: «Ну-ка, еще раз!» Он думал, что я что-то в рот положил, поэтому такие необычные звуки издаю. Стоит надо мной и в рот смотрит: нет ли там чего спрятанного.

Даже растерялся на секунду: я – парень невысокого роста, а тут такой здоровый президент навис надо мной и в рот заглядывает. Что делать? Петь надо, что еще могу, я же артист. Смотрю на него снизу вверх и пою. Он так заинтересованно слушает, потом снова просит: «Еще раз!» Снова пою. Он аплодирует. А потом взял мою руку, поднял вверх: «Какие таланты! Он российское звание хотя бы имеет?» Ему отвечают: «Нет».

Тогда министром культуры России Евгений Сидоров был. Ельцин начал на него наезжать: «Сидоров, почему я такой уникальный талант впервые слышу?» «Борис Николаевич, я сам впервые слышу». «Что ты за министр культуры? Представить к званию!»

После этого сразу звание дали, уже в октябре – Заслуженный артист Российской Федерации. И не только мне, но и многим тувинским артистам. Целую папку документов в Москву отправили, и все прошли: звания заслуженных получили и артисты, и просто работники культуры – чиновники.

Для Владимира Путина тоже на природе в Туве пел: 14 августа 2007 года, на берегу реки Хемчик, в местечке Шанчы-Аксы. Там, где часто бывает Сергей Шойгу, он любит отдыхать в этих местах. В тот раз он приехал вместе с Путиным. Ночь, костер горит, а мы, горловики, концерт даем. Всю ночь пели.

Путин нам руки жал, рассказывал, что есть картина какого-то знаменитого художника, я забыл его фамилию, на которой луна так ярко сияет, что люди не верят, что она просто красками нарисована, и все время хотят заглянуть за картину: нет ли там лампочки. Он признался, что тоже хотел бы изнутри посмотреть, как мы издаем такие удивительные звуки. Очень теплая и дружеская встреча была, совсем неофициальная.

С Дмитрием Медведевым встречался в официальной обстановке в Москве: в 2011 году – 24 марта. Я эту дату хорошо запомнил, потому что на следующий день – 25 марта – у меня в Кызыле сын родился. Еще думал тогда: если бы даты встречи и рождения точно совпали, назвал бы сына в честь президента: Адыг-оол – Медведь.

На встрече с президентом в Мультимедиа-арт музее много людей было: писатели, композиторы, режиссеры, художники, певцы. Время для каждого выступающего было ограничено, но я все равно спел – 35 секунд хоомея.

И о нашей проблеме успел рассказать: официально профессии хоомейжи просто не существует.

Медведев пообещал конкретно решить эту задачу. И она была решена: в России появилась новая профессия: артист горлового пения – хоомейжи. Она была дополнительно внесена Министерством здравоохранения и социального развития России в Единый квалификационный справочник.

Теперь дело за решением вопроса о пенсионных льготах, чтобы тувинские горловики-профессионалы, могли уйти на заслуженный отдых после пятнадцати лет выступления на сцене, как артисты балета или оперные певцы. Ведь хоомейжи – нелегкая профессия, влияющая на здоровье, это даже научными исследованиями доказано.

Штрафной изолятор – тюрьма в тюрьме

– А как у вас – профессионального хоомейжи – обстоят дела со здоровьем?

– На здоровье не жалуюсь, но давление у меня повышенное: 190 на 120 – рабочее, а один раз измерили, так и вовсе 250 на 140! Но ничего – пою, хотя напряжение при этом – огромное.

А вот последствия пребывания в зоне до сих пор на здоровье сказываются. Жизнь в зоне – постоянное испытание на прочность. Порядки там очень суровые.

В октябре 1986 года меня за нарушение режима – свободно ходил между бараками, в которых находились отряды, а это запрещено – отвели в дежурку к старшему лейтенанту, в тот день – дежурному помощнику начальника колонии. Не хочу даже упоминать его имя.

Он пригрозил: «На пятнадцать суток в ШИЗО посажу». Ладно, думаю, придется сидеть. Ноябрь прошел, декабрь начался – тишина. Радуюсь: забыл про меня начальник, или просто попугал.

Не тут-то было. 29 декабря заходит этот старший лейтенант с двумя солдатами в клуб, где мы репетировали – к новогоднему концерту готовились. Постоял, посмотрел на меня пристально так и ушел. А после ужина вызывают: «Осужденный Ондар Конгар-оол, прибыть в дежурную комнату!»

Сидит он, старший лейтенант, снова дежурит по колонии, и весело так сообщает: «Тебе – сюрприз!» На столе – объяснительная, которую я еще в октябре писал.

«Так это когда было», – говорю. «А ты внимательно читай, что дальше написано», – предлагает он мне. Читаю: «Пятнадцать суток ареста за нарушение режима содержания». И дата стоит – 29 декабря 1986 года.

Хватаюсь за соломинку: «А как же Новый год, начальник? Мне же на концерте выступать». «Концерт и без тебя проведут, а Новый год в штрафном изоляторе встретишь».

– О штрафном изоляторе жуткие вещи приходилось слышать: тюрьма в тюрьме, где холодом и голодом морят. Каким он был в ИТК «Кара-Даш»?

– А таким и был – тюрьма в тюрьме. В угловой части зоны за бетонным забором – бетонное здание. Внутри узкий коридор, по бокам – камеры. В коридоре – тусклая лампочка, в камерах света нет.

Камеры – разные. Были ПКТ – помещения камерного типа, где сидели по три, шесть месяцев. Там хоть кровати были: на ночь их опускали, утром – поднимали. И днем зеки сидели на бетонных основаниях кроватей.

А в камерах ШИЗО, где сидели по пятнадцать суток, никаких кроватей и тумб не было. Просто маленькое пустое помещение за двойным запором: сначала – решетка, потом – дверь. Стены, потолок, пол – все бетонное.

Нас в этой камере трое было. Спали на полу, прижавшись друг к другу. Как только бок к полу примерзал, кто-нибудь командовал: «Шу де!», мол, ну-ка, давай, и все одновременно переворачивались на другой бок. Лучше всего было тому, кто в середине спал – его с двух сторон своим теплом хоть как-то грели. Мы по очереди в середину ложились, чтобы по-честному было.

Так что насчет холода – все правильно, и насчет голода – тоже. Еда там была такая – летная и нелетная.

– Летное и нелетное питание в ШИЗО – это такой юмор?

– Да, юмор штрафного изолятора. Там только одно остается: или плакать или смеяться. Плакать мужчинам не положено, поэтому надо смеяться.

Нелетные и летные дни чередовались. Нелетная погода – это значит, что на обед приносят просто воду в алюминиевых мисках. В летную погоду получаешь воду, в которой капуста или овес плавают. Эту холодную баланду есть невозможно. Но ешь – от голода.

Хорошо, что хоть хлеб давали три раза в день: положенную норму зека. Норма была такая: буханку делили на пять частей. Одна пятая часть буханки – твоя порция на завтрак, обед и ужин. Всего в день получается чуть больше половины буханки хлеба. Вот и все питание в ШИЗО. Так и сидишь назначенный тебе срок безвылазно в камере, никаких прогулок тебе не положено.

Но были и развлечения.

Тридцать тазов воды и незаконные уколы

– И как же вы развлекались в камере?

– Это не мы развлекались, это надзиратели над нами веселились. И я эту шутку сполна испытал в ШИЗО уже после первой ночевки в камере.

Рано утром – в пять часов дверь с грохотом открылась, мы вскочили, руки – по швам. Прапорщик, ему зеки кличку дали Кара-Кадай – Черная баба, спрашивает: «Осужденный Ондар, какое сегодня число?» Отвечаю: «Тридцатое». В ответ слышу: «Упал!»

При этом слове сразу понял, как ошибся. Ведь предупреждали мужики, какое число в ШИЗО назовешь, такое количество тазов воды надо будет вылить в коридор и досуха пол протереть. Мне надо было сразу сообразить и ловко свести это к шутке, мол, первое число, начальник, первое. Такое тоже могло прокатить.

Но раз тридцать сказал, значит, тридцать тазов надо вылить. В коридоре – кран с холодной водой, горячей – не положено. Снимаю валенки, носки, закатываю штанины и начинаю выплескивать воду на бетонный пол, а потом досуха вытирать его. В голове одна мысль: «Быстрей! Быстрей!! Быстрей!!!» Ноги в ледяной воде так окоченели, что уже ничего не чувствуют, а из меня пар идет, пот градом льет. Кое-как закончил.

В камере пацаны ноги мне растирают, пытаются дыханием согреть, в чувство приводят. Из соседних камер кричат, советы дают: «Ондар, давай быстрей на живот ложись, ногами в батарею упрись». Кое-как оклемался.

– Так это уже – не перевоспитание, а настоящее издевательство, никаким режимом содержания не предусмотренное. Неужели нельзя было отказаться, права свои отстоять?

– Какие права, о чем вы говорите? Да, это был просто беспредел, издевательство, но очень хитрое – не подкопаешься. Если бы отказался, прапорщик сразу бы рапорт написал: осужденный отказался работать – помыть пол. И начальство сразу сделало бы вывод: так он и в ШИЗО режим нарушает?! Еще пятнадцать суток ему!

Я потом уже прикинул, подумал: наверное, не давал я прокурору покоя, совсем хотел он меня со свету сжить, вот и заказал для меня и штрафной изолятор, и тридцать тазов, чтобы уже никогда и никому не мог ничего рассказать.

Ведь в такой мороз бегать босиком по ледяному полу с ледяной водой – верное воспаление легких получить, а где воспаление легких, там и туберкулез. Из лагерей много молодых ребят больными выходили и умирали рано.

Я после ШИЗО такое воспаление легких подхватил – страшно вспоминать. Пошел в санчасть, а там врач смеется, разламывает таблетку цитрамона на две половинки и говорит: «Это – от головы, а это – от температуры».

Совсем доходить стал. Слышу как-то, земляки по Дзун-Хемчикскому району – ребята из сел Чыргакы и Чыраа-Бажы – говорят про меня: «Очень уж он плох, если не помочь, потеряем парня».

И помогли, добыв каким-то образом ампулы с пенициллином. В зону, несмотря на контроль и охрану многое попадало, что не должно было попадать. Были у опытных людей свои пути и каналы.

Один раз к нам даже фотоаппарат «Смена» попал, и мы прямо в колонии сфотографировались. Потом фотоаппарат так же быстро из зоны исчез, а фотографии у меня до сих пор сохранились. Только многих на этих фотографиях запечатленных – моих ровесников – уже в живых нет.

Уколами с незаконно добытым пенициллином спас меня Вова Бады, он был осужденным с хорошим местом работы – завхоз школы, где те, у кого среднего образования не было, могли учиться. Вова на плитке в школьной лаборатории кипятил шприцы – тогда ведь об одноразовых шприцах и слыхом не слыхивали.

В полдень, когда отряды сплошным потоком шли на обед, я быстренько незаметно проскакивал через калитку в школу. Там меня уже поджидал Бады, быстро ставил укол, и я снова юркал в общий строй, чтобы никто не заметил моего отсутствия и снова не обвинил в нарушении режима.

Уколы помогли – выздоровел, но последствия воспаления до сих пор остались: всего разок по полу босиком пройдусь – сразу заболеваю.

Беспредел начался с пуговицы

– Конгар-оол Борисович, а что за страшный бунт осужденных был подавлен в ИТК-3 в середине восьмидесятых годов?

Об этом в весьма краткой истории тувинских лагерей, размещенной сегодня на сайте Управления Федеральной службы исполнения наказания по Республике Тыва, разумеется, нет ни слова, но вы-то как раз в то время свой срок отбывали и можете аннулировать это белое пятно истории, дав свою версию событий.

– Да, был очевидцем. И точную дату помню – 13 мая 1986 года. Да ее все, кто тогда в зоне сидел, отлично запомнили, потому что это было страшно.

Только никакого вооруженного бунта осужденных не было. Началось все с пуговицы. Начальство потребовало, чтобы все застегнули свои робы наглухо, чтобы и верхняя пуговица застегнута была. Одни застегнулись, а другие не стали: нам западло, у нас здесь не особый режим, а только усиленный, и мы не в армии. На них начали давить, все равно застегиваться не стали, шумят.

И начался беспредел. Было доложено: осужденные бунтуют. Армию в зону запустили. Солдаты в шлемах, с дубинками, овчарки лают.

Где-то тысяча пятьсот человек тогда в колонии свои сроки отбывали. Всех, загнали, как отару овец, за ограду, и начали поименно вызывать на этап тех, кого считали зачинщиками, авторитетами.

Грузили этап в крытую машину, как коров и лошадей на убой. Чтобы в эту машину попасть, надо было по такому узкому коридору пробежать, вдоль которого солдаты с овчарками. Тех, кто по этому коридору идет, дубинками подгоняют, бьют, собак специально натравливают. Они поэтому не идут, а бегут, чтобы быстрее в эту машину забраться.

Все затихли, боятся: вдруг его фамилия прозвучит. И я боялся: все же тоже как артист был авторитетным. В голове только одна мысль: если вызовут, только бы не упасть, тогда дубинками забьют, бегущие следом затопчут.

Полная машина уже – до отказа, а все равно вызывают. Осужденные кричат, лезут друг на друга, на них овчарки бросаются. Мясорубка! Кровь рекой!

Нельзя так. Хоть и зеки, преступники, но все равно ведь – живые люди.

В машине этой человек сто могли нормально разместиться, а загрузили в два раза больше. Вывезли двести человек из зоны, потом, рассказывали, кое-как распихали по другим колониям.

Так что зона – место, где постоянно приходилось выживать. Сегодня у осужденных столько прав, что в советские времена и не снилось! И нынешние колонии по сравнению с прежними – пионерлагеря.

ИТК «Кара-Даш» уже давно нет. Как-то, когда выступали в Ак-Довураке, после концерта сводил ребят – молодых артистов – на развалины зоны. Бетонный изолятор уже даже без крыши стоял. Я показал камеру, где сидел, ребята удивились, но, по-моему, не очень даже поняли, а у меня – мороз по коже. Это трудно понять, если сам не пережил. А лучше никогда и не переживать такое.

Оставаться человеком

– Главный урок, полученный в зоне?

– Оставаться человеком.

– И удавалось? Став известным и уважаемым человеком, не мстили тем, кто причинил вам зло?

– В конце концов, правда с коготок победит гору лжи. Зачем мстить и желать зла? Когда в 1998 году меня избрали депутатом Законодательной палаты Верховного Хурала Республики Тыва от Дзун-Хемчикского района, карьера прокурора, отца моего приятеля, однажды была в моих руках. И я ему помог.

Депутаты на сессии должны были проголосовать за или против его кандидатуры на высокую должность. Он глаз на меня не поднимает. Смотрю на него и думаю: «Как интересно переплетаются судьбы людей. Ведь он обещал, что закончу свои дни в зоне, жизнью моей распоряжался, а теперь сам от меня зависит».

И я внес предложение провести открытое голосование. Тайное голосование было всегда опасно, даже кандидатуры министров с первого раза никогда не проходили. А когда голосование открытое, кто же захочет себе врага нажить, поднимая руку против. Предложение мое приняли, проголосовали открыто, и он получил высокую должность, к которой так стремился.

А того старшего лейтенанта, который меня, улыбаясь, в ШИЗО с ледяной ванной упек, тоже по службе оценили, правда, без моего участия: он полковником стал.

Как-то в Москве, когда с зарубежных гастролей возвращался, я его встретил в аэропорту. Кричу ему радостно: «Экии, дарга!» Здороваюсь, как в колонии было принято, обращаясь дарга – начальник. А он так странно на меня смотрит и глаза отводит.

Рождение первого коллектива горловиков – ансамбля «Тыва»

– Конгар-оол Борисович, как в вашу жизнь вошел хоомей?

– Очень просто и органично – с раннего детства. На летней чабанской стоянке родственники ставили юрты недалеко друг от друга. Вместе смотрели за скотом, помогали друг другу, а иногда, вечерами, собирались в нашей юрте.

Этому предшествовали приготовления: готовили араку – молочную водку. И это были приготовления не к пьянке, а к празднику, которого я с нетерпением ждал: значит, будет концерт, интересные разговоры, хоомей до утра. Ноги не касались земли, когда бегал за водой и дровами для перегонного аппарата – шуурууна.

Пока арака потихонечку подходила, мой дедушка Докпак, Чолдак-Хуна – отец ставшего потом известным горловиком ансамбля «Саяны» Бориса Монгуша, дядя Чайгаар Дажы-Хоо, старики Коргурээш Монге-Байыр, Чолдак Сундуй подтрунивали друг над другом, соперничали в метком слове, состязались в частушках. Это все происходило в юрте, а я лежал под навесом и слушал до утра.

Никого тогда не удивляло, что почти все мужчины хорошо владели горловым пением. Это казалось естественным.

Нашей гордостью был земляк Борис Монгуш. Мы, мальчишки, его боготворили. Я учился в седьмом классе, когда он уже был артистом ансамбля «Саяны».

Борис Чолдак-Хунаевич и его супруга Чечек Дажыевна, музыкант национального оркестра ансамбля «Саяны», жили в крохотной комнатушке коммунальной квартиры. Приезжая в Кызыл на соревнования, я с одноклассником Альбертом – родным братом Чечек Дажыевны – гостил у них. Хозяев почти никогда не бывало дома, все время они находились на гастролях. А мы рассматривали их фотографии, восхищались ими – такими красивыми, в концертных костюмах, и мечтали стать такими же, как они.

Вот в такой обстановке я рос, и как после всего этого не запеть хоомей?

А мечта о большом фольклорном ансамбле горловиков родилась в зоне. Представлял, как выйду на свободу, создам ансамбль, и мы с инструментами за спиной будем ездить верхом по фермам, стригальням, чабанским стоянкам и исполнять хоомей.

– Ваша мечта об ансамбле горловиков осуществилась?

– Сделал все, чтобы она сбылась. Весной 1988 года вышел на «химию» – освобожден условно. Отрабатывал срок там, где было предписано – на кирпичном заводе.

А чтобы осуществить мечту, пошел в Кызылское училище искусств, и его директор Виктор Нагорный поддержал меня и принял в училище на полставки концертмейстера, дав возможность репетировать там с ансамблем.

В то время взять на работу в учреждение культуры «химика», фактически зека, еще не отбывшего до конца свой срок, было смелым поступком, не каждый руководитель осмелился бы на такое, ведь за это могли по головке не погладить. Виктор Васильевич совершил такой поступок, поверив в меня и в мечту о национальном ансамбле горлового пения. Очень благодарен ему за это.

– А как талантливые парни вышли на вас, горящего желанием создать национальный ансамбль?

– Это мы их искали, а не они нас. С кандидатом искусствоведения Зоей Кыргысовной Кыргыс мы находили хороших горловиков, уговаривали их перейти к нам.

Тогда Геннадий Тумат, Дамба-Доржу Сат, Откун Достай работали в ансамбле «Саяны», Анатолий Куулар учился в автодорожном техникуме, Сергей Ондар работал электриком в ресторане «Улуг-Хем», Иван Сарыглар водил автобус Пассажирского АТП. Борис Херлии выступал с дрессированными медведями в кооперативе, созданном им и его другом Василием Саая, Кайгал-оол Ховалыг пел в вокально-инструментальном ансамбле «Аян», Радомир Куулар и Алим Кунчун были студентами училища искусств, а где работал Слава Данмаа, не помню.

Многие имели стабильную зарплату и уходить в неизвестность не хотели. Но когда увидели, что ансамбль «Тыва» – это реальность с многообещающим оригинальным репертуаром, начали приходить на репетиции. Вскоре они один за другим перешли к нам.

Когда я в 1989 году окончательно освободился, в ансамбле «Тыва» все было готово к выступлениям: пошиты костюмы, подобран репертуар. В июне мы впервые выступили в Хакасии на национальном празднике «Тун Пайрам». Там мы произвели настоящий фурор: все иностранные гости хакасского национального праздника бросились нас снимать на фото и видеокамеры.

Вскоре начали ездить с гастролями по Туве. Вдохновленные нами зрители доставали из бабушкиных сундуков тувинскую национальную обувь, одежду, головные уборы, мужские украшения – огниво, ножи. Они говорили, что эти принадлежности должны быть у нас. Но что самое дорогое – начали приносить слова песен, которые когда-то пели наши старики.

А когда второй раз поехали по Туве с гастролями в те же места, мамы начали приводить к нам за руку сыновей – на прослушивание. Оказалось, что мальчики после первых концертов стали подражать нам – исполнять хоомей. Тогда я впервые задумался над тем, что надо собирать талантливых детей и учить их горловому пению.

Почти в каждом селе встречал своих товарищей, с которыми отбывал наказание. Они гордились мной: и добрые слова говорили, и водки наливали.

Прощальная гастроль

– При такой обрушившейся на ансамбль всенародной любви не настигла ли вас скоропостижная звездная болезнь?

– Настигла, что скрывать. Ребята потеряли чувство ответственности, начали выпивать, срывать выступления, иногда, когда поклонницы уводили своих кумиров, приходилось их искать по всему селу, чтобы доставить на концерт.

Но дома – еще туда-сюда, кое-как справлялись с этой проблемой. А вот когда отправились на гастроли в Европу, это было нечто.

– И какие же проблемы возникли во время зарубежных гастролей?

– Те же, что и дома – алкоголь. Первая поездка осенью 1991 года – в Германию, Голландию, Бельгию – прошла нормально, тогда гастролировала только часть ансамбля – Геннадий Тумат, Кайгал-оол Ховалыг и я.

А потом наш продюсер-менеджер Владимир Орус-оол заключил контракт на выступление ансамбля «Тыва» в полном составе, и в феврале 1992 года мы все вместе отправились в Европу.

Сейчас вспоминаю об этом, смеясь. А тогда было не до смеха, ведь вся ответственность была на мне как директоре ансамбля.

Злоключения наши начались уже в Москве – в аэропорту Шереметьево. Там решили разделиться на три группы, чтобы по очереди стеречь внушительный багаж: инструменты, конское снаряжение, концертные костюмы.

Последняя дежурившая тройка подвела всех. Когда к моменту регистрации мы проснулись, они были не в состоянии смотреть не то что за багажом – за собой: один спал, а двое лыка не вязали. Все на регистрацию идут, а троица даже не знает, где их паспорта и билеты. Обыскали даже урны и туалеты – нет нигде. Когда, наконец, нашли, самолет улетел в Брюссель без нас.

Ломанулись всем скопом, с огромным багажом, на железнодорожный вокзал. Переплатив перекупщикам билетов, чуть ли не на ходу заскочили в поезд до Ленинграда, оттуда полетели в Амстердам, а дальше – автобусом в Брюссель, где был объявлен наш первый концерт.

Подъезжаем, а зрители уже в зал заходят. В последнюю минуту успели: только вбежали на сцену, упали на стулья, как занавес открылся. Так в дикой суматохе и нервотрепке начались гастроли по Европе.

Виновников всего этого мы чуть не съели. Они клялись, что больше капли в рот не возьмут. И действительно, держались. Два месяца играли концерты в Европе, все нормально было, и везде нас принимали на ура. Появились деньги, каждый накупил море дефицитных вещей, и дорожные мытарства позабылись.

А на обратном пути – снова в Москве, только уже в аэропорту Домодедово – все повторилось. Самолет в Красноярск – ночью. Чтобы убить время, пошел в видеосалон, посмотрел боевик с Брюсом Ли в главной роли, заодно и подремал.

Вернулся в зал ожидания, а там ребята опять подшофе. Конечно, можно было с большим трудом взять себя в руки, но я взорвался: начал кричать на самого старшего среди нас: «Нет, чтоб молодым пример подавать, и сам туда же!»

Слово за слово и, как водится, пошли выяснять отношения на улицу, а там слякоть, грязь чавкает – апрель на дворе. Ударил его, он – меня, я боднул его и напоролся на его зубы. Бывает же такое!

Кляну себя: зачем с пьяным связался, но поздно. Картина жуткая: он весь в грязи изгвазданный, у меня все лицо в крови. Нашел в его чемодане чистую одежду, переодел. Свою рану носовым платком прижал, надел спортивную шапку, но бесполезно – кровь то с одного места побежит, то с другого просочится.

А тут еще на регистрации отказываются принимать в багаж железный ящик с конским снаряжением. Вижу, что нагло вымогают деньги, ведь до того во всех аэропортах все нормально проходило, но куда денешься – надо дать на лапу.

Хотел проскочить под багажной стойкой, да так сильно об угол железных весов ногой стукнулся, аж в глазах потемнело. Боль адская, из разбитой коленки кровь бежит, кое-как перетерпел, сунул деньги – отвязались.

Тут уже все мои душевные силы кончились. Психанул я на ребят – за всех переживаешь, руки, ноги чуть не ломаешь, а им хоть бы что: стоят себе веселые, пьяненькие. Махнул я на них рукой – делайте, что хотите, один прошел регистрацию, прошел на посадку.

Сижу в самолете, слышу: мои кое-как в салон последними зашли, шумят, пассажиры возмущаются. Проснулся только в Красноярске: хочу встать, а нога не разгибается – опухла. Чуть не плачу: голова в засохшей крови, нога не двигается. Иду, как тяжелобольной, поддерживаемый с обеих сторон.

А в багажном отделении парни уже опохмеляются – бутылку раздобыли. Увидели меня, решили полечить, сердобольные: намочили в водке носовой платок, приложили к ране, я так и взвыл.

Чувствую: до трех часов мне с ними не продержаться. Хорошо, что нашлось одно место на ближайший рейс Красноярск – Кызыл. Сказал в сердцах: «Все, не буду больше с вами работать, ухожу от вас. Буду детей учить, соберу ансамбль лучше вашего, вот увидите!»

И улетел домой. Жена при виде меня за голову схватилась: муж с зарубежных гастролей увечным прилетел – с хромой ногой и разбитой головой.

Сокровище, продлевающее жизнь

– И вы действительно ушли из ансамбля «Тыва»?

– Как сказал, так и сделал. Летом 1992 года набрал со всей республики талантливых детей и открыл в республиканской школе искусств класс хоомея. С тех пор много учеников выучил.

– Удалось добиться успехов на педагогическом поприще?

– Считаю, что да. Горжусь своими воспитанниками. Одни из них стали музыкантами Тувинского национального оркестра, другие продолжают карьеру горловиков в известных у нас и за рубежом фольклорных группах «Алаш», «Чиргилчин», «Хогжумчу».

Двое моих учеников – Игорь Кошкендей и Бады-Доржу Ондар – получили звания Народных хоомейжи Республики Тыва.

По специальному приглашению телеканала «Россия-Культура» моя детская фольклорная группа «Эртине» – «Сокровище» участвовала в октябре 2011 года в телепроекте «Общероссийский фестиваль народного творчества». И нас увидела вся Россия.

– Некоторые за рубежом считают, что тувинское горловое пение лечит. А вы как думаете?

– Возможно, утверждать не берусь. Горловое пение тувинцев до конца не изучено. Им, в основном, интересуются искусствоведы, медицина до него серьезно еще не добралась.

Знаю, что Николай Ооржак, который в ансамбле «Тыва» в начале девяностых годов работал оформителем и иногда выходил на сцену в образе шамана, стал сегодня шаманом профессиональным и свои духовно-оздоровительные семинары проводит с использованием горлового пения. Но он работает не в Туве, своими магическими сеансами особенно популярен в Украине.

У меня в жизни было два случая, которые заставили задуматься о лечебных свойствах хоомея.

В январе 1993 года Кайгал-оол Ховалыг, Толя Куулар и я, выступали в Лос-Анджелесе. Про нас написали в газетах. Знаменитый музыкант Фрэнк Заппа прочитал и пригласил к себе домой.

Наши американские друзья поверить не могли: «Как? Сам Фрэнк Заппа пригласил вас к себе в дом?!» Для нас это имя ничего тогда не говорило, а для них это был великий музыкант всех времен и народов.

Мы у него пили чай, общались, исполняли горловое пение. Музыкант был болен, нам тихо сказали, что у него рак, и он доживает последние дни. Но эта встреча не стала первой и последней.

Мы подружились, и когда мне случалось бывать в Лос-Анджелесе, всегда навещал его. Приводил к музыканту и маленького горловика Бады-Доржу Ондара. Фрэнк Заппа очень удивлялся, что восьмилетний мальчик может так исполнять хоомей.

Умер кумир музыкантов в декабре 1993 года, прожив еще год после вынесения вердикта врачей. Хочется думать, что хоомей, который он так любил слушать, помог ему отвоевать у болезни почти год жизни.

Был еще случай с моим американским другом – блюзменом Полом Пенна, с которым мы в 1995 году вместе снимались в Туве и США в документальном фильме «Ginglis Blus». Этот фильм в 2000 году был номинирован на премию «Оскар».

Пол был великолепным музыкантом и очень сильным человеком: совершенно слепой, он жил в мире звуков, и даже самостоятельно освоил горловое пение.

Нас с Полом связывала настоящая дружба. Когда в декабре 1999 года приехал в Америку с борцами Алдын-оолом Кууларом, Маадыром Монгушом, горловиками Евгением Сарыгларом и Игорем Кошкендеем, чтобы участвовать в Параде роз, мне передали, что он тяжело болен.

Я навестил друга 27 декабря. У него обнаружили рак пищевода и выписали из больницы доживать последние дни дома. Было грустно видеть Пола: очень слаб, голос едва слышен.

Когда сказали, что приехали тувинские друзья, он оживился, приподнялся в кровати. Когда мы начали исполнять хоомей, Пол попросил принести его гитару. Мы пели, а он нам подыгрывал.

Вторая встреча с Полом Пена произошла через полмесяца в одном из кинотеатров Сан-Франциско, куда нас пригласили на показ фильма «Ginglis Blus». После фильма мы должны были исполнять хоомей.

Вдруг зал загудел – на сцену выкатили Пола в коляске. «Мне сказали, что я умру, – проговорил он, – но раз уж никак не умираю, чем столько лежать, пришел к вам».

Он играл блюз, а зрители плакали. Потом мы с Полом встретились через месяц в церкви. За границей это частая практика – приглашать группы выступать в церквях.

Пол был в тувинском национальном халате. Мы исполняли хоомей, он слушал, а потом сказал: «Я теперь уже, наверное, не умру». И действительно, он прожил еще пять лет.

Сияющий человек

– Как языковой барьер за границей преодолеваете?

– С трудом. С языками, кроме тувинского и русского, у меня проблемы, без переводчика мне за границей сложно. Но однажды, когда оказался в Италии совсем один, очень выручил язык хоомея.

Дело было так. В 1998 году меня пригласили для участия в фестивале на острове Сардиния. Прилетел из Гонконга в международный аэропорт Рима и застрял: никак не могу объясниться с сотрудниками итальянской таможни. Не можем понять друг друга, и все.

(Продолжение. Начало на стр. 1, 4, 9)

Исчерпав запас скудного английского, решил применить последний аргумент – хоомей. Начал подыгрывать себе на дошпулууре и петь. Сбежалась вся смена, всех начальников по очереди приводили. Пел и пел, пока не убедил, что я – артист и никакой угрозы для Италии не представляю. Пропустили.

Дальше должен был пересаживаться на рейс авиакомпании Alitalia в другом терминале. Автобусов не оказалось, пошел пешком, где-то перелезал через ограждения, где-то обходил, но дошел. Прошел регистрацию на вечерний рейс и сижу, куда спешить.

Вдруг слышу: кто-то зовет меня по имени. Почудилось что ли? Еще раз тихонько позвали. Да кто меня может знать в Риме? Наверное, слуховая галлюцинация.

Когда в третий раз услышал свое имя, увидел землячку – Вику Иргит. Ее муж Роберто занимается семейным бизнесом – трикотажной фабрикой, а Вике, оказывается, поручили быть моим переводчиком на фестивале.

На острове Сардиния должен был дать три сольных концерта. На первых двух тувинский хоомей очень понравился публике. Но за третий концерт организаторы фестиваля очень переживали: там будет, в основном, молодежь, поэтому боялись, что тувинское горловое пение эту публику не заинтересует.

Быстро перестроился: взял гитару и начал зажигать зал эстрадными песнями моей молодости – «Чаражым», «Хорум-Даг». Только после этого перешел на хоомей. В конце концерта зрителей было от меня не оторвать, а организаторы были в восторге.

– В каких странах вам удалось побывать с концертами?

– Весь мир объездил, кроме Австралии и Африки. А в США был так часто, что со счету сбился. И не только с концертами.

Мой друг и продюсер Ральф Лейтон удивлялся, что мне так везет – приглашали не только выступать с концертами, но и сниматься в рекламе.

А началось все с улыбки. На одном из наших концертов оказался рекламный агент компании AT&T. Он сказал своему руководству, что видел человека, который весь светился, и все вокруг него сияло, поэтому именно его надо пригласить рекламировать новое оборудование.

Компания вышла на Ральфа. Мы выступали в Канаде, когда он позвонил и сообщил, что мне надо лететь в Нью-Йорк. Отказываюсь, продюсер убеждает: «Да ты понимаешь, Конгар-оол, что такое AT&T? Это крупнейшая телекоммуникационная компания Америки. Она охватывает все – от Интернета до мобильной связи».

Согласился, но какое это оказалось изматывающее дело. Легче несколько концертов отработать. В национальном тоне, с дошпулууром в руках рекламировал новое оборудование фирмы, которое позволяло одним нажатием кнопки переходить от аналогового формата на цифровой. Съемки – целый день: то посадят, то поставят. С трех ракурсов – восемьсот дублей, а в результате выбрали три снимка.

Гораздо больше понравилось участвовать в 1995 году в рекламном пробеге по Америке на автомобилях «Oldsmobile Aurora» корпорации «General Motors».

В контракте был пункт, по которому тувинский артист должен был обязательно приехать с супругой. Почему обязательно вдвоем, мы с Любой не поняли, но приехали в срок.

Все выяснилось уже на месте. Оказывается, десять супружеских пар из десяти стран мира должны были объехать десять штатов за пятнадцать дней, ведя машину по очереди. А у Любы прав нет! Пришлось ей ехать пассажиркой.

А выручил мой американский друг Роко Белич, с которым мы, сменяя друг друга за рулем, преодолели десять тысяч километров пути.

Азартный клуб

– Ваш недостаток?

– У меня так много недостатков, что если все перечислять, это займет уйму времени.

– Вредные привычки?

– Не курю. И никогда не пробовал, даже в зоне. И ученикам своим всегда внушаю: певцу курить ни в коем случае нельзя.

Выпить в дружеской компании могу, но ни разу не напивался и не падал. Украинцы, когда были у них на гастролях, удивлялись, что у меня после их горилки – ни в одном глазу. Организм такой что ли – не пьянею.

– Спорт?

– Постоянно. Когда хожу по тайге с набитым рюкзаком, поднимаюсь на скалы, многих позади оставляю.

Как-то 23 февраля на традиционном концерте Заслуженной артистки Республики Тыва Юлианы Ондар «Тыва оолга» – «Тувинскому парню» победил молодых участников: больше всех отжался, приседаний сделал. Когда наградили живым бараном, сказал: «Ладно, зачем мне баран, когда своего скота полным полно. Пускай парень, которому второе место досталось, забирает его».

У нас есть свой клуб фанатов баскетбола. В него мы не всех принимаем, а только тех, кому уже за сорок. Старейшим членам клуба – под семьдесят. Один из них – председатель Общественной палаты Республики Тыва Хонук-оол Монгуш. Хонук-оолу Доржуевичу 66 лет, но он очень хорошо играет. Глава республики Шолбан Кара-оол – тоже член нашего баскетбольного клуба, очень азартный игрок.

Занимаемся в спорткомплексе имени Ивана Ярыгина каждый понедельник и среду с семи часов вечера, а в субботу – с семи утра.

Поэтому я всегда в форме. Вот видите – живота нет.

Подпольная находка

– Ваша нынешняя должность – директор Государственного учреждения «Центр развития тувинской традиционной культуры и ремесел», возникшего в Кызыле на месте старого музея. Зачем, Конгар-оол Борисович, вы разрушили историческое здание?

– Я не разрушитель, у меня и мысли не было разрушать историческое здание! Была только идея – создать в освободившемся здании старого музея центр тувинской культуры, в котором под одной крышей собрались бы фольклорные коллективы, народные мастера.

Предложил идею главе республике Шолбану Кара-оолу, он поддержал, но сказал: ты предлагаешь – ты и берись за дело. Осенью 2008 года назначили директором еще несуществующего центра. В здании к тому времени уже вовсю шел ремонт – косметический. Но толку в нем не было никакого, наоборот: обнажились истлевшие за восемьдесят лет углы, прогнившие трубы, стало рваться везде, где тонко.

Организовал экспертизу здания. Вывод экспертов: изношенность – восемьдесят процентов, ремонтировать – бессмысленно, необходимо строить новое.

Когда вскрыли полы старого здания, под ними интересные находки обнаружили: монеты тех лет, папиросную пачку. Кто-то из строителей в двадцатых годах прошлого века, выкурив последнюю папиросу, бросил пустую пачку, а над ней настелили полы.

На пачке – надпись: «Ленинградский государственный табачный трест, папиросы «Борцы», 25 штук». И картинка – борцы хуреша в момент схватки на фоне гор. Судя по этой картинке и приписке «Made in USSR, Russia», папиросы специально предназначались для экспорта в Тувинскую Народную Республику. Пачка хорошо сохранилась, решил обязательно сохранить это свидетельство истории и поместил в рамочку под стекло.

Когда сносили старое здание, многие ополчились на меня: Конгар-оол разрушает исторический дом! Особенно был против этого наш уважаемый ученый Монгуш Борахович Кенин-Лопсан.

Пришлось всю эту критику выдержать, продолжая начатое, потому что другого выхода не было. И жизнь показала: решение было принято верное. Если бы оставили здание, только сделав косметический ремонт, мы бы сегодня в нем не сидели, два случившихся зимой землетрясения, бесспорно, разрушили бы его.

Здание по проекту «Тувагражданпроекта» построено за короткий срок – два года, его торжественное открытие состоялось 2 марта 2012 года. Сметная стоимость – семьдесят пять миллионов рублей. Есть недоделки строителей, это огорчает.

Но главное – мы смогли осуществить задуманное. В центре обрели свой дом Тувинский национальный оркестр, фольклорные группы «Алаш», «Чиргилчин», «Тыва кызы», «Хун-Хурту», «Угулза», «Хогжумчу». Они теперь имеют возможность репетировать в нормальных условиях, общаться друг с другом. К нам переехал и Международный научный центр «Хоомей».

У нас есть уютный конференц-зал, кафе с национальной кухней, мастерская по пошиву национальных костюмов, мастерские. Ремесла представлены изготовителями музыкальных инструментов, кузнецами, камнерезами.

– Вы себя чувствуете большим важным начальником?

– Нет, скорее всего, человеком, у которого очень большая ответственность перед народом.

Две семьи – по-честному

– Конгар-оол Борисович, помнится, в вашу бытность депутатом парламента республики – с июня 1998 года по июнь 2002 года – в Верховном Хурале всерьез обсуждали вопрос о том, чтобы в Туве мужчинам было официально разрешено иметь двух жен. И вы были в числе сторонников этой идеи. Почему?

– Потому что нас, мужчин, в республике гораздо меньше, чем женщин. А непьющих, ответственных, способных финансово обеспечить семью, заботиться о детях – еще меньше. Сколько у нас матерей-одиночек, а ведь это обидно и для женщин, и для детей, которым тяжело чувствовать себя сурасом, не знающим отца.

Как раз в то время участвовал в прямом эфире на телевидении, туда позвонил телезритель и спросил у меня: «Что ты как депутат думаешь по этому поводу?» Искренне ответил: «Нас, мужчин, так мало. Я за то, чтобы мужчинам официально разрешили иметь двух жен, две семьи и заботиться о них».

– Женщины тогда вас не очень-то поняли.

– Да. После этого мой рейтинг среди женского электората упал. Может быть, поэтому следующие выборы, когда уже по Кызылу баллотировался, я проиграл.

Но давайте по-честному. Многие известные люди, хорошие ребята, оказывается, втихаря живут с двумя, тремя женами, детей завели. И скрывают это.

А я не скрываю. Так честнее, чем прятаться и врать. Жизнь – сложная штука: любовь может неожиданно прийти и в зрелом возрасте, и это – большое счастье, когда рядом человек, с которым понимаешь друг друга с полуслова, с одного взгляда.

Так что, когда был депутатом, говорил о двух семьях чисто теоретически, а сейчас получилось так, что у меня самого две семьи, и в каждой – мои родные и любимые дети.

С Солангы, матерью двух моих младших детей, мы живем в гражданском браке, будем, может быть, играть свадьбу, но и с матерью моих двух уже взрослых детей не расстались, официально еще не развелись и сохранили хорошие отношения.

Квартиру детям оставил, не такой я человек, чтобы дележкой заниматься. Так что семья продолжает быть моей семьей, продолжаю помогать своим детям, забочусь о них, решаю финансовые проблемы, отплачиваю коммунальные расходы. И это естественно: я же отец.

– Старшие дети не обижаются на вас?

– В жизни ничего не сделал такого, чтобы они обиделись и отвернулись от меня. Всем пятерым я – отец, всегда буду отцом, и они знают это. Все мои дети знают друг друга, общаются между собой.

Старший сын Чингис занимается предпринимательством, он уже сделал меня дедушкой, растит двух сыновей. У него все хорошо. Когда Чингис подрос, хотел поменять фамилию на мою, но бабушка с дедушкой, которые вырастили его с младенчества, не разрешили.

Среднему сыну Монге-Байыру двадцать один год. Он окончил Сибирский университет потребительской кооперации по специальности экономист-бухгалтер. Увлекается футболом. С детства побывал со мной везде, даже в США.

Монге-Байыр окончил класс фортепиано республиканской школы искусств. А еще он до того красиво и грамотно играет на гитаре, что горжусь тем, что он – профессионал. Я ведь сам музыкант-самоучка, окончил только Тувинский госуниверситет, а специального музыкального образования не получал, нотной грамоты не знаю, а это очень тормозит дальнейшее развитие.

Дочка Хургулек увлекалась танцами, но потом серьезно занялась английским языком. Она – студентка филологического факультета Тувинского госуниверситета, будет учителем английского языка. Чтобы дочка еще лучше освоила язык, отправлял ее в Америку на курсы интенсивного английского, и теперь она свободно говорит на этом языке.

Младшие сыновья – дошкольники: Чылгычы пять лет, Сайын-оолу полтора года. Когда старшие дети были малышами, из-за постоянных гастролей, разъездов не мог все время наблюдать, как они растут. Теперь, перейдя на оседлый образ жизни, понял, какая это большая радость – видеть, как малыши растут у тебя на глазах, баловать их, отвечать на их первые вопросы.

А когда Чылгычы и Сайын-оол подрастут, обязательно отдам их учиться музыке.

Хоомей – крик души

– Вы прославились тем, что дольше всех исполнителей сыгыта, одного из стилей горлового пения, задерживаете дыхание. Каков ваш личный рекорд?

– Хоомей исполняется на выдохе. Раньше мог задержать дыхание на одну минуту пятьдесят семь секунд. Теперь уже и возраст не тот, и дыхалка не та, но нервы зрителям по-прежнему щекочу.

Они просто не выдерживают и после тридцати секунд моего сыгыта уже начинают хлопать, визжать, не могут терпеть, а я все равно тяну и тяну.

– Сегодня вы – народный и заслуженный – лидер тувинского горлового пения?

– Нет, это не так. Лидер хоомея – Кайгал-оол Ховалыг, Народный хоомейжи Тувы и Заслуженный артист Российской Федерации. Он – скромный человек, и никогда про себя так не скажет. А я про него – скажу.

– В чем секрет хоомея?

– Если ты легко и беззаботно прожил жизнь, не сможешь петь так, чтобы людей задеть за живое. Потому что настоящий хоомей – это не техника, а душа.

Все мастера горлового пения – Хоомейлээр Комбу, Максим Дакпай, Кайгал-оол Ховалыг – жили трудно, у всех были непростые детство и судьба.

Хоомей – это крик души.