|
Вступительное слово вдовы писателя Отто Менхен-Хелфенa к изданию английского перевода книги «Путешествие в Туву»
 Книга «Путешествие в Азиатскую Туву», изданная в Германии в 1931 году, одна из четырех работ, написанных моим мужем Отто Менхен-Хелфеном до нашего переезда в США в 1938 году.
Экспедицию в Танну-Туву мой муж предпринял вместе с другими исследователями летом 1929 года. Это было единственное путешествие, в которое он отправился без меня. У нас был совсем маленький ребенок. И я бы не смогла выдержать это испытание: месяцами не слезать с практически диких лошадей, которые в любой момент могли понести по древним могильникам, находить змей в спальных мешках, есть странную пищу, неделями сплавляться на плоту вниз по Енисею, спешащему на север в Арктический океан. Отправиться вместе с ним означало двух дополнительных пассажиров в машине, в которой, по его описанию, уже теснились 17 других попутчиков, канистры с бензином, различная снедь и другие припасы.
Было ясно с самого начала, что такой вид путешествий не совсем подходит для новорожденного малыша. Когда мой муж уехал из Москвы в Танну-Туву, то ему предстояло в столице Кызыл-Хото присоединиться к советской экспедиции, но из-за бюрократических препонов ее отложили до следующего года. Таким образом, его маленькая группа осталась без опеки.
Эта часть света в то время была изолирована и практически неизвестна. В доказательство этого приведу для наглядности один пример. Летом 1929 года я отдыхала на курорте Родаун рядом с Веной и 26 июля, в день рождения мужа, попыталась отправить ему телеграмму. В графе “адрес” указала “Кызыл-Хото”, в графе “страна” - “Танну-Тува”. Почтмейстер, взглянув на меня, как на человека, страдающего тяжелым умственным недугом, удалился, заглянул в свои книги, затем, вернувшись, победоносно заявил: “Города Кызыл-Хото не существует, и нет страны Танну-Тува”.
Я была упряма и настояла, чтобы мою телеграмму отправили на главную почту в Вене. На следующий день телеграмма из Вены сообщала: “Нет такого города, нет такой страны”. Почтмейстер светился от счастья и своей правоты. Тем не менее, я попросила телеграмму отправить, но в адресе сделать пометку: “Через Новосибирск, город в Сибири к северо-западу от Монголии”.
Спустя два месяца экспедиция мужа верхом на своих монгольских лошадях повстречала караван верблюдов. Так как подобные встречи в этих степях, заселенных кочевниками, довольно редки, обе группы остановились, и моему мужу вручили телеграмму. Невозможно было разобрать ни единого слова, но была проставлена дата, и он догадался, что это было поздравление с днем рождения.
Я получила два письма, отправленные им из Кызыл-Хото в Вену, и до сих пор бережно храню конверты с марками с изображением оленя.
К сожалению, я так и не смогла найти среди его многочисленных документов паспорт с визой. На монгольском языке там было написано “Гражданину Отто разрешен въезд в Туву”. В тувинском посольстве в Москве забыли внести его фамилию. Я до сих пор берегу нож, описанный в этой книге. Металл, из которого он сделан, очевидно, завезли соседи. Рукоятка все еще туго стянута берестой. Дома хранится шаманский бубен, который он с гордостью показывал во время встречи на железнодорожном вокзале в Вене. Теперь по прошествии многих лет, бубен действительно состарился, кожа потемнела от времени и ссохлась, остался разрез по центру, чтобы выпускать на свободу духов. Украшение рукояти в виде вырезанных в дереве фигурок человека и змеи смотрится также свежо, как будто оно было сделано только вчера.
Этот бубен, с помощью которого вызывались духи больных и мертвых, был для мужа олицетворением шаманов, перед которыми он преклонялся за их честность и самоотдачу. В отличие от них, ламы, по его мнению, лишь эксплуатировали кочевников. Помимо интереса к шаманам – за камланием шаманки, например, он наблюдал часами – в Туву мужа позвала и гипотеза о том, что приручение диких северных оленей начиналось именно там, и уже впоследствии приручение других животных распространилось по всей Земле. Может быть, новая экспедиция в этот особенный уголок на земном шаре даст ответ на этот вопрос.
Доктор Анна Менхен, Беркли, Калифорния
июль 1987 года
Информагентство "Тува-Онлайн" уже публиковало главы из книги о Кызыл-Хото и семейных традициях. Сейчас часть, посвященная жизни тоджинских охотников.
ОХОТА
Тоджинцы не возделывают зерновых. Климат и особенности почвы в этих горных, таежных, болотистых местах на северо-востоке Тувы делают развитие земледелия здесь невозможным. Олени дают молоко только летом, да и прокормить этим семью можно только при условии, что в вашем распоряжении не пара-другая оленей, а большое стадо. Тоджинцы живут охотой. В Тодже настоящее изобилие пушного зверя.
Сколько соболей и горностаев из тех, что предлагаются на улочке Брюль в Лейпциге, привезено из Тоджи!
Господин генеральный директор кутается в бобровый воротник: этого бобра добыл тувинец на Сыстыг-Хеме. В тоджинской тайге и здешних водоемах водятся лиса, волк, медведь, выдра, росомаха, рысь, кабарга, лось, дикий олень, горный козел и, конечно, главный по численности из добываемых охотничьих трофеев – белка.
Летом у охотника дел немного. Он, как и в остальное время, стреляет горных коз, ловит бобров и выдр. Настоящий охотничий сезон начинается в конце сентября – начале октября. Мужчины отправляются небольшими группами (в группе есть и мальчишки – охотиться здесь начинают с 12 лет) в тайгу, ставят ловушки, стреляют из луков и ружей во все, что может стать дичью.
Ружья у тувинцев очень неудобные; стрелять из них без упора почти невозможно. Их приходится устанавливать на опору-рогатину. Максимальная дальность – двести шагов, а разброс настолько сильный, что, для того чтобы попасть в цель даже с небольшого расстояния, надо очень хорошо изучить особенности ружья. Винтовку тувинцы называют «боо», что свидетельствует о том, что с оружием их познакомили китайцы.
Стрелять в ценного пушного зверя из ружья нельзя – можно повредить мех. По этой же причине стрелы для лука при охоте на белок имеют не острый наконечник, а форму шарика. Такая стрела лишь разбивает кости. На каждую дичь есть свой сезон охоты.
На белок охотятся с октября по декабрь, а затем с марта по апрель. Сезон охоты на соболей заканчивается уже в середине ноября и потом вновь начинается лишь в январе и длится до марта. На лосей и диких оленей охотятся в самые суровые зимние месяцы – в декабре и январе.
На это есть свои основания. Так, например, у соболя во второй половине зимы мех особенно густой и пушистый. Тувинцы убеждены, что «урожай» соболей и белок напрямую зависит от летней погоды. Если летом было много гроз, год будет хорошим – небо «подарит» много белок и соболей. Где-то высоко в облаках, на небе живет всемогущий Улу, на теле которого и обитают эти животные, как вши на человеке. И когда тот в грозовую погоду яростно стряхивает их с себя, они валятся на землю и приносят хороший охотничий улов - много меха и вкусной еды. Я точно не знаю, едят ли тувинцы соболей. Вероятно, едят, так как они не брезгуют ничем съедобным, Белки, например, ценятся как изысканное лакомство.
В удачный день, когда тоджинцу удается подстрелить 20 или даже 30 зверьков с хорошим мехом, за вечерней трапезой, поедая обжаренное тельце белки, он, счастливый и довольный, подумает: «Сегодня я «поймал» много табака и муки!»
Ни за что на свете тувинец не поменяет жизнь свободного охотника, какой бы суровой она не была, на монотонный труд русских колонистов.
В мае и июне тувинец охотится на маралов-самцов. Однако не так, как зимой, когда главная цель маральей охоты – шкура и мясо. Летом охотятся за рогами марала. Свежесрезанные маральи рога, еще наполненные кровью, по баснословной цене скупают китайские торговцы.
Панты - ценнейшее сырье для китайской медицины. Считается, что они эффективно стимулируют сексуальную активность. Стены мастерской китайского фотографа в Кызыл-хото украшают несколько маральих рогов. По его признанию, самые красивые рога он приобрел за 300 рублей, а в прошлом году рога ему продали за 480 рублей. Впрочем, он мне так и не сообщил, за сколько же он потом сам сбывает их.
Китаец с горечью пожаловался на падение веры и нравов среди прежде столь честного населения. Тувинцы настолько испортились, что стали вымачивать рога, чтобы за потяжелевшую добычу выручить большую цену. Если это и так, думаю, что научились тувинцы этому и другим изощренным приемам у самих китайцев, владеющих ими мастерски.
В последние годы цены падают. Во-первых, все большее распространение получают европейские лекарства. Предложение соответственно растет, а спрос падает. Многие русские колонисты разводят маралов так же, как коней, в просторных загонах. Но я видел и пасущиеся на воле небольшие стада маралов. Неподалеку от Турана и Кызыл-хото.
Возле дома огораживается территория площадью в 10-12 кв. м, туда помещается марал. Вот и все. Весной ему спиливают рога. Если это солидная пара рогов, то доход от них может компенсировать плохой урожай зерновых. Говорят, что тувинцы тоже начинают то тут, то там, держать маралов. Так что цены будут падать и дальше.
В числе возможной охотничьей добычи я перечислил и медведя. Но это трофей совершенно особого рода. Ни одному тувинцу не придет в голову охотиться на медведя. Медведя убивают, когда нет другого выхода, когда зверь нападает. Тувинцы при этом стараются не попадаться у него на пути. Название животного само по себе примечательно: настоящего имени либо не существует, либо оно было утрачено. Медведя называют «ирей», старик, а чаще – «хайыракан», «могущественный господин» (кто-то переводит это как «хозяин скал»).
Во время охоты тувинцы избегают употреблять даже эти косвенные имена. Еще медведя называют «кара чуме» – «черный». Негласный запрет на произнесение имени самого крупного и сильного обитателя леса (черт легок на помине) есть у многих народов. У русских колонистов тоже есть свой заменитель имени этого зверя. По-русски «медведь» - «знаток меда».
Убивать медведя никак нельзя. Это грех, и тувинец, которому все же пришлось убить медведя, испытывает чувство вины. Он опускается на колени перед мертвым животным и просит простить за свое преступление, обхватывает задние лапы зверя и клянется, что вовсе не хотел его убивать.
Даже упоминать об этом страшном проступке ему строго запрещено. Тувинцы прилагают все усилия, чтобы избежать гнева даже мертвого властелина! Нельзя перешагивать через его труп! Не дай бог по неосторожности наступить на его голову! Если уж человеку не повезло и пришлось убить медведя, он, по меньшей мере, будет делать все, чтобы не повторить свой грех.
Среди тувинцев, попавших под значительное монгольское влияние, старики могут вспомнить обычай, которому до сих пор следуют в далекой Тодже. Там голову медведя вывешивают на дерево или крепят на шест, а каждый проходящий мимо просит: «Хайыракан орше» – «Могущественный господин, будь ко мне милостив», что значит, помоги мне избежать новой встречи с тобой. Но ни почтение, ни страх перед медведем не мешают тувинцам употреблять медвежатину в пищу. Говорят, что лапы медведя – особое лакомство. Некоторые части туши считаются целебными, особенно медвежья желчь. Китайцы платят за это замечательное средство против сифилиса хорошие деньги.
Помимо охоты значительный вклад в рацион тувинцев вносит рыбалка. Но ловить рыбу разрешается не везде. У тувинцев есть негласное табу на рыбалку в священных озерах Тоджи. Существуют и строгие ограничения для русских. Но в этих землях, богатых водоемами, остается достаточное количество других озер, рек и ручьев, чтобы обеспечить богатый улов. Рыбу ловят копьями, стрелами из лука, на удочку и сетями.
В неглубоких водоемах рыбу и сегодня забивают копьями. В бассейне Хемчика существовавшая ранее традиция стрелять рыбу из лука, увы, утеряна. Искусство стрельбы из лука теперь здесь демонстрируется только на соревнованиях в праздничные дни. Зато в Тодже до сих пор в рыбу стреляют из лука или бьют копьем по ночам, при свете пылающих связок хвороста. В других местах эти древние приемы ловли рыбы вытесняются сетью, которую тувинцы либо плетут сами из конского волоса, либо покупают у русских. Все удочки, которые мне довелось увидеть, либо полностью смастерили русские, либо в них был сделанный русскими рыболовный крючок.
Наконец, тувинцы ведут «охоту» и за растительными дарами природы. Прежде всего, они собирают кедровые орехи. Я не смог по достоинству оценить вкус этого ореха, столь ценимого тувинцами, но все же он пришелся мне больше по душе, чем «ай», полевой лук. Студенты, едва увидев его цветы, буквально как сумасшедшие набрасывались на лилии, выкапывали и с большим удовольствием поедали их пряные корни, слегка отдающие мылом.
Они не могли взять в толк, почему я отказываюсь от этого деликатеса, только однажды распробовав его вкус. Корешки растения «собачий зуб» и то, по-моему, вкуснее. Его, кстати, тоже здесь поедают с удовольствием. До сих пор я вел повествование об «охотнике».
Но как такового охотника-одиночки в Туве нет, даже если на охоту отправляется один человек. Обычно охотники объединяются в артели и делятся друг с другом добычей. Только ценные рога марала остаются в собственности стрелка. Сам раздел добычи не представляет собой ничего особенного, а вот традиция «ужа» выглядит вполне примечательно, она-то и не позволяет говорить об охоте, как о промысле одиночки. Если на пути встречаются два человека, один из которых несет трофей – убитого на охоте зверя, выловленную рыбу, или даже украденные вещи – и повстречавшийся ему незнакомец говорит: «Ужа», то владелец добычи, должен отдать ему ровно половину.
Справедливости ради замечу, что обычай «ужа» быстро отмирает. В каких-то местах он исчез вовсе, а в других, где, например, добывают ценный пушной мех, эта «валюта» исключается из перечня, подлежащего дележу. Но в тех краях, где еще не так распространены рыночные законы товарно-денежной экономики, этот древнейший обычай сохраняется. Он кажется мне необходимой частью уклада народа, чьим единственным промыслом является охота. Тувинцы из этого числа.
Для экономики, настолько зависимой от счастливого случая – а в охоте удача один из главных факторов, не стоит отказываться от этой возможности уравнять шансы посредством перераспределения, особенно в местности, не богатой диким зверем. Лишь «ужа» компенсирует коварный случай, вносит поправку в удачу. Благодаря «ужа» примитивное общество охотников избегает общественного взрыва, разрушительной борьбы счастливого с неудачливым.
К сожалению, этот первоначальный потребительский коммунизм пока мало изучен, и я ничего больше не могу добавить к уже написанным об этом строчкам. Я не смею утверждать, что «ужа» представляет собой особый Этап в развитии экономики. Но я полагаю, что сравнительное изучение практики «ужа» может привести к интересным выводам.
Перевод Дины Оюн
|
|
Общество 
